Мамины сбивчивые рассказы звучали ужасно интересно, но, что важнее, это была прекрасная подводка к нашему предложению заделаться кулинарными маньяками, и, как только мама замолчала, мы стали умолять ее что-нибудь приготовить для нас, чем ее растрогали.

– Приготовь нам что-нибудь, – взмолились мы.

– Нет, не могу, – сказала мама с притворной скромностью. – По части готовки я растеряла уверенность в себе.

– Мы тебя очень просим!

– Не просите, – сказала мама.

– Это же только для нас, мама, неважно, как получится, мы же даже не взрослые, – сказала хитрая сестра, – и никто не узнает.

Пару дней спустя все эти разговоры и мольбы привели к ризотто.

Мама готовила ингредиенты и оборудование, сестра пошла чистить своего пони и учить его считать до трех, отбивая копытом, Крошка Джек читал, как римляне убивали другие народы и самих себя, а меня оставили контролировать производство ризотто, что меня раздражало.

Готовка сама по себе меня не интересовала, и в особенности мне не хотелось наблюдать, как кто-то другой готовит особый рис. Кроме того, я очень не любила оставаться наедине с мамой или папой (и до сих пор не люблю) и не знала, что говорить. Нужно ли мне подбадривать маму, задавать ей вопросы – или не обращать на нее внимания? Ведь у меня не было никакого опыта приготовления пищи или наблюдения за приготовлением пищи, кроме быстрого киша лорен.

Но должна сказать, что было забавно видеть маму у плиты, всю такую в фартуке и с низко завязанным хвостом. Казалось, она и в самом деле находится в своей стихии, что само по себе было странно, ибо никогда прежде я не видела ее в своей стихии, разве что в шезлонге.

Она заранее выложила на стол всю утварь и специальный рис, вроде для начала неплохо, но кулинарной книги не было, рецепт хранился у нее в голове, и это ничего хорошего не предвещало.

Мама разогрела на сковороде оливковое и сливочное масло, положила туда гору нарезанного лука и оставила его готовиться, а сама сварила кофе. Затем она высыпала рис в лук. Все шло хорошо, и вскоре по кухне разлился успокаивающий аромат пассерованного лука, а вместе с ним чувство довольства жизнью.

Должно быть, маме стало скучно, потому что она вдруг отошла от плиты и начала писать в тетрадке, которая лежала на кухонном столе, и пить кофе большими глотками. Кухня была просторной. Стол и плита находились в ее противоположных концах. Я заглянула в тетрадку, надеясь увидеть рецепт, но то, что я увидела, походило на начало пьесы.

Заметив это, я поняла, что мне следует спасать рис и лук, которые уже тихонько постанывали в сковородке и умоляли помешать их. Но я этого не сделала (не помешала). Я знала, даже в том юном возрасте, что какой бы отчаянной ни была ситуация, не следует мешать то, что жарится в чужой сковородке. И что люди, которые так поступают, возмутительно вмешиваются не в свое дело и нисколько не уважают человека, которому сковородка принадлежит. Гвен научила маму этому правилу много лет назад, а потом, когда моя сестра бездумно помешала на сковородке тертую картошку, которая должна была зажариться одним куском, мама объяснила правило нам.

Рис и лук меня слегка тревожили, было похоже, что они уже подгорают. От лука и масла почти ничего не осталось, и весь огонь пришелся на рис. Дело приняло скверный оборот, и со сковородки доносился новый звук, предсмертное шипение, и успокаивающий аромат пассерованного лука сменил тревожный запах раскаленного металла.

Я решила, что должна заговорить о своих опасениях, и хотя я знала, что мое вмешательство окажет на кулинарный проект негативное влияние (а мама меня возненавидит), я должна была попытаться спасти ризотто. Думаю, в этом и заключается дилемма тревожного человека. Заговори, и тебя все будут презирать, или живи среди пустоши разорения.

– А рис может гореть? – спросила я.

– В общем, нет, – ответила мама, не отрывая глаз от блокнота.

Я с трудом продолжила ужасно высоким голосом:

– А ты уверена?

– В чем? – спросила мама, на этот раз раздраженно подняв голову.

– В том, что рис не может сгореть, – сказала я, и мама вскочила и пересекла заполненную дымом кухню.

– Почему ты не сказала мне, что рис горит? – спросила мама.

– Я сказала, – ответила я.

– Боже, – сказала мама и швырнула сковороду в раковину. Кухня наполнилась шипением и дымом, как будто паровоз Стефенсона сошел с рельсов и врезался в стену. Тут появились остальные и спросили, что произошло, а сестра обвиняюще посмотрела на меня.

– Ты что, не мешала рис? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – Я же не тупая.

Так ризотто пришел конец. Но, к счастью, это не совсем отвратило маму от готовки, и вскоре она вытащила огромный и довольно грязный глиняный горшок (подарок миссис Вандербас, которой больше не нужен был горшок такого размера) и приготовила в нем замороженные куриные крылышки. Получился суп из косточек, похожих на пальцы, и мягкой морковки, но он оказался вкусным, и дом наполнился успокаивающим ароматом не сгоревшей еды, а значит, предприятие можно было считать успешным.

И так она некоторое время готовила блюда, не требующие особых усилий, в основном тушила что-нибудь в глиняном горшке, а иногда запекала фрукты с коричневым сахаром и подавала их с заварным кремом, и мне очень хотелось, чтобы доктор Кауфман как-нибудь заглянул в окно, увидел сцены производства еды и отметил, как разумно я подошла к его совету. С грустью вынуждена признать, что мама сама почти ничего не ела, только пробовала, пока готовила, – кружочек моркови, ложечку того, ложечку сего. Но главное, она покупала и готовила еду, а это было очень хорошо для кампании по непопаданию в сиротский дом, то есть если кто-нибудь шпионил, собирая данные, а, по словам сестры, такое бывало, хотя, насколько нам известно, не в нашем случае.

Все это время Чарли Бэйтс не появлялся, нам с сестрой полагалось бы вздохнуть с облегчением, но через какое-то время мы осознали, что нам его не хватает. Чарли бы нам не помешал. Мы скучали по нему и по той маме, какой она становилась в его компании.

Повторялось то, что произошло, когда мы лишились отца, в котором вроде бы не было ничего хорошего – зануда и тиран по части манер за столом, – но его отсутствие постепенно выросло в настоящую катастрофу. Как будто вы с раздражением потянули за ниточку и случайно распустили всю манжету, а потом рукав, а потом весь свитер. Вскоре мы уже остро ощущали его отсутствие, но рядом с ним нам было неловко. Проблема заключалась в том, что мы больше его не знали. С каждым новым днем мы росли и менялись, и каждый раз, когда мы его видели, казалось, что он все более и более уютно устраивается в своей новой жизни. Он даже завел новую собаку.