рявкнула, разинула свое хайло гармошка, ударил барабан: свист, топот, гик прошел под баржей.

Все, кто не спал, кто не упился всмерть, высыпали к погасшему костру; веселые руки зажгли новые костры, и возле них, на сыром после дождя лугу, взвихрилась пляска. 

И гвалт, и пляска, и блеск костров плыли сквозь ночь к окраинам города.

Но в городе шла своя деловая жизнь: город тоже гудел работой, хлопотливой суетой, далеким шумом замолкающих трамваев, над городом в рыхлых остатках ушедшей тучи отражались потоки электрических огней. 

Пляска голодранцев коротка, быстра, пьяна. Тлен, лохмотья, ветошь стлались по воздуху в вихре дьявольского танца. Девчонки, бесстыдно вздымая рвань подолов, вертелись волчками, вызывающие, оголенные, нахальные. Исковерканные гиканьем, свистом, гримасами лица танцоров были отечны, болезненны, дряблы, в грязи, копоти, ссадинах, кровоподтеках, они отливали каким-то синевато-желтым отсветом, в каждом движении мускулов лица сквозила злобность, тупое презрение к жизни, бахвальство, животная похоть, ярь. Если б не возбужденные водкой сверкающие искры глаз, лица стали бы безжизненными масками и пляска — танцем мертвецов. 

[Но вот блеснули, звякнули ножи, и несколько пар, играя клинками, лихо крутятся, и гикают, и свищут. 

— Давай воровскую! Хряй во всю!..

— Винти!

— Давай удалей!..

— Рой землю каблуками!

— Режь!..

— Эх, шáхи-мáхи-разнемáхи!.. Сыпь!

Барабан, и дудки, и гармошки с азартом бьют, горланят, гавкают, дудят. От гопота, от гама ветер ходит по долине, к нему вздымаются костры. Но мало-помалу усталость косит силу, как траву. Тише, тише, медленней, в глазах темно.

Первыми падают девчонки. За ними — карапузики, подростки, парни. То здесь, то там нарастает «мала куча» с свинячьим хрюканьем, гоготаньем, визгом. Костры постепенно меркнут, стихает и всеобщий гвалт.]16

Песня заключенного

Сижу я целый день скучаю,

В окно тюремное гляжу.

А слезы катятся, братишки,

Потихоньку,

По исхудалому лицу.

Сижу я целый день в халате,

Одни сплошные да рукава,

Ношу я шапку порванну на вате,

Чтоб не зазябла голова.

Ах, что ж ты ходишь перед тюрьмою?

Ах, что ж ты мучаешь меня?

Катись ты ум-па, ум-па, ум-па,

Ум-па, ум-па-па.

И даже дальше от меня!1

8. Мучить

Первые беспризорники, отправленные в лагеря в конце 1920-х годов, были одиноки, растеряны и быстро становились объектом жестокого обращения и издевательств со стороны взрослых. О том, какая участь им была уготована, свидетельствует приведенный в главе 1 отрывок из «Воспоминаний» Д. С. Лихачева1. С 1935 года, после указов, вводящих уголовную ответственность для несовершеннолетних наряду со взрослыми, возросло количество беспризорных, которых милиция задерживала и отдавала в руки правосудия с последующей отправкой в лагеря или тюрьмы для малолетних преступников. В секретном донесении на имя Сталина и Молотова от 28 февраля 1940 года народный комиссар внутренних дел СССР Лаврентий Берия и прокурор СССР Михаил Панкратьев рапортовали о выполнении правительственных постановлений 1935 года и подвели итог пятилетней работы по ликвидации беспризорности: «За это время резко сократилось количество беспризорных детей в городах, на железной дороге и т. д., но количество безнадзорных и осужденных за совершение преступлений несовершеннолетних возросло…» Далее приводится таблица по годам: судебными органами осуждено несовершеннолетних в возрасте от 12 до 17 лет (не уточняется, сколько из них попали в лагерь или остались в «обычной» тюрьме) — в 1935 году 6 725 человек, увеличиваясь до 20 166 в 1938 году (почти втрое), затем этот показатель снижается в 1939 году до 13 286 человек. Задержанные за безнадзорность в 1936 году составили 156 000, в 1938 году их число возросло до 175 000 и за первую половину 1939 года составило 91 0002. Опыт, приобретенный в больших городах, в том числе и такой, как воровство, проституция, драки и даже убийства, использовался ими для выживания в новом круге ада. Малолетки, будь то бывшие беспризорники или преступники, у которых была семья, были для своих сокамерников подобны вшам, кишевшим в грязной поношенной одежде заключенных: «Мука, — как писал Шаламов, — которая мешает [человеку] спать и борясь с которой он в кровь расчесывает свое грязное тело»3. Буквально как к насекомым относился к малолеткам старик Ц., мстивший им за буйные забавы и разнузданный произвол, о чем писал Солженицын в романе «Архипелаг ГУЛАГ»: «Старик Ц. ненавидел их устойчиво. Он говорил: „Все равно они погибшие, это для людей чума растет. Надо их потихоньку уничтожать!“ И разработал способ: поймав украдкой малолетку, валить его на землю и давить ему коленями грудь, пока услышится треск ребер — но не до конца, на этом отпустить. Такой малолетка, говорил Ц., уже не жилец, но ни один врач не поймет в чем дело. И Ц. отправил так несколько малолеток на тот свет, пока самого его смертно не избили»4. Что же делали эти дети, чтобы вызвать такую ненависть? Воровали еду у стариков и инвалидов, матерились, издевались над старыми и больными, придумывали жестокие забавы, кричали, бегали, толкались. Вот что пишет Солженицын:

Вот при съеме с работы они вбиваются в колонну взрослых зэков, измученных, еле стоящих, погрузившихся в какое-то оцепенение или в воспоминания. Малолетки расталкивают колонну не потому, что им надо стать первыми, — это ничего не дает, а просто так, для забавы. Они шумно разговаривают, постоянно всуе поминают Пушкина («Пушкин взял», «Пушкин съел»), матерятся в Бога, в Христа и в Богородицу, выкрикивают любую брань о половых извращениях, никак не стесняясь пожилых женщин, стоящих тут, а тем более молодых. За короткое лагерное время они достигли высочайшей свободы от общества. — Во время долгих проверок в зоне малолетки гоняются друг за другом, торпедируя толпу, валя одних людей на других («Что, мужик, на дороге стал?»), или бегают друг за другом вокруг человека как вокруг дерева, тем удобнее дерева, что еще можно им заслоняться, дергать, шатать, рвать в разные стороны.

Это и в веселую-то минуту оскорбительно, но когда переломлена вся жизнь, человек заброшен в далёкую лагерную яму, чтобы погибнуть, уже голодная смерть распространяется в нем, мрак стоит в его глазах, — нельзя подняться выше себя и посочувствовать юнцам, что так беззатейливы их игры в таком унылом месте. Нет, пожилых измученных людей охватывает злоба, они кричат им: «Чтоб вас чума взяла, змееныши!», «Падлюки! Бешеные собаки!», «Чтоб вы подохли!», «Своими бы руками их задушил!», «Хуже фашистов зверье!», «Вот напустили нам на погибель!». (И столько вложено в эти крики инвалидов, что