на реке, первый снег и первый дождь, хороший рассказ, радугу, желтый лист, плывущий по реке, – у него было много причин, много точек, вызывающих внутри слепящее чувство полета, радость, продлевающую годы. Наверное, потому он и выглядел моложе своих лет, Саня Сергеев. Такие люди, как Сергеев, вообще не бывают старыми.

Прошло немного времени, совсем немного – какая-то песчинка, росинка, – ничто, всего несколько лет, и Саня уехал в Афганистан.

Серая дождевая пелена потемнела, покрылась крупным угольным крапом, будто пленкой, а потом и в этой пленке замелькало что-то зловещее, угнетающее, темное в темном: то ли сознание в Майе окончательно помутнело, то ли совсем допекла боль – невмоготу стало, дыхание пропало, заасфальтированный блесткий настил моста пополз в сторону. Она цепко ухватилась за поручни, втянула в себя воздух сквозь сжатые зубы. Если уж кончать, так кончать сразу, одним махом.

Снова глянула в воду. Страха по-прежнему не было – было что-то другое, но не страх, да потом, страх – не та вещь, которая могла бы остановить Майю. Живет в каждой из нас некий червячок сомнения, всякий раз предупреждающий наши действия: и в минуты радости, и в минуты горя – он все время не дремлет, ему одинаково наплевать и на радость, и на горе, – именно он сидит на тормозе, чуть что – сразу рвет на себя рычаг. И бывает, когда надо принять спешное решение, оттягивает его – ох уж этот спасительный червь! Действительно, по поводу и без повода включает тормозную систему, глушит сознание, вызывает слезы, либо, напротив, давит их. Что-то тоскливое, щемящее возникло в Майе, еще эта чертова пленка все время мельтешит перед глазами и мешает смотреть, темное перемещается в темном, – не понимала Майя, что это были слезы, – внутри все сжалось, огрубело, покрылось ледяной корочкой. Пора, наступила пора… самое время!

– Гражданочка! – вдруг услыхала она тихий голос сбоку. – Не надо, гражданочка, a!

Тормозная система была включена мгновенно – еще не хватало при ком-то совершать то, что касается только одного. Майя выпрямилась, вскинула голову, ловя глазами край мрачных дождевых туч, покачнулась – не видела она себя со стороны, своей надломленно-горестной позы, своей слабости – у нее даже голова не держалась, как у всякого человека, решившего поставить последнюю точку, у Майи начало отказывать тело, в движениях появился разнобой.

– Что? – она с трудом повернула голову. – Чего не надо?

Перед ней стоял молоденький губастый милиционер с беззащитно-синими большими глазами, из-под козырька фуражки выбивалась русая мокрая челка. С форменного плаща стекала вода. Майя увидела в глазах милиционера себя – некую темную горестную точку, схожую с изваянием, почему-то вверх ногами. Ну почему она стоит в глазах этого губастого милиционера вверх ногами?

– Этого не надо… – еле-еле проговорил милиционер, губы у него запрыгали слезно – не выдержали, выдали.

«Господи, какой молоденький! Школу-то хоть ты окончил? Вообще-то, наверное, окончил, без школы не взяли бы в милицию. А если и тебя пошлют в страшный Афганистан? И финиш будет таким же, как у моего Сергеева? Тогда что?» – Пространство перед Маей Сергеевой сузилось до размеров пятака, контуры молоденького милиционера расплылись дрожаще, будто жалостливый человек этот был слеплен из студня, из тумана и дождя.

– Что это? – спросила Майя с болью.

Милиционер заглянул через перила в далекую холодную воду, ознобно приподнял узкие острые плечи, отвернулся, потом снова посмотрел на воду. Губы его продолжали прыгать. Он хотел что-то сказать, нужно объяснить Майе, чего можно, а чего нельзя, но не сумел – глотку ему стиснуло, и милиционер вяло помотал рукой:

– Вот это!

Все было понятно.

Очень важно, чтобы у ушедшего человека на земле остались корни – пока эти корни живут, дышат, живет и ушедший человек, как только их не станет, так память покроется мутной пленкой, туманом, сделается ничем, и мертвый навсегда уйдет в небытие. Для того чтобы Сергеев жил, надо обязательно жить и ей – продолжать жить, чего бы это не стоило. И тогда будет жить и Сергеев. Прав этот губастый мальчишка в милицейской форме: нечего ей заглядывать в воду – лучше и полезнее быть причастной к жизни, чем к смерти. Сейчас ей тяжело, очень тяжело, и завтра будет тяжело, и послезавтра, а потом боль начнет потихоньку отпускать, она ослабнет, кривая пойдет вниз, на спад, и дни уже не будут такими невыносимыми.

Кроме черного цвета есть еще много других цветов.

– Прошу вас, не надо! – произнес милиционер моляще – хоть губы и продолжали у него прыгать, он все-таки собрался с духом, сладил с собою. – Очень прошу! – проговорил мальчишка в милицейском плаще, прижал обе руки к груди.

Пятак, на котором он стоял, расширился, стали вновь видны люди, спешащие в метро. Садовое кольцо с машинами, дома, рыжеватые остатки кудрей на деревьях, лужи, светофоры, киоски – город, оказывается, следил за нею, следил и за этим мальчишкой, готовно кинувшим ей соломинку, сочувствовал происходящему, но не вмешивался. Города вообще не вмешиваются в жизнь людей. Может быть, люди их раздражают своими поступками, неуемностью, пустотой, может быть, еще что-то тому виной – в каждом отдельном случае существует своя причина. Так всегда было.

Москва слезам не верит… Кажется, эта пословица в ходу уже несколько столетий?

Майя протестующе подняла руку – непонятно было, что значит этот ее жест: то ли она просила милиционера уйти, не мешать ей, то ли она показывала, что вняла его просьбе, поглядела еще раз с тоской в воду и, пошатываясь нетрезво, ослабшей чужой походкой пошла через мост в сторону Октябрьской площади.

Надо было жить, надо было хранить память о Сергееве, надо было… Да мало ли что еще надо было!

В такт нетвердым шагам вразнобой билось сердце – то частило, стремясь вырваться из груди, оглушающе колотилось в шее, в плечах, то вдруг останавливалось, пропадало, вместе с ним останавливалось все, и тогда земля чернела, обугливалась, и вместе с нею чернели и обугливались люди, дома, деревья, машины – все, чем Москва была начинена…

Кишлак

Война, война… Что может быть на свете хуже и страшнее войны? Если только вселенский мор?

Люда Гирькова ждала из Афганистана своего Володьку – светилась вся, когда думала о нем, нежная, угловатая, еще не потерявшая подростковой неуклюжести, но уже совершенная в своей красоте, считала по пальцам дни, добираясь до той заветной календарной отметки, когда он должен был прийти. Пальцев для счета требовалось много, и она завела специальный карманный календарик. Володька в письме обозначил день, когда появится дома – день был неточным, от него неделю-полторы надо было брать в одну сторону, неделю-полторы в другую, скорее всего, прибавлять; Люда, недолго думая, закрасила эти три недели красной шариковой ручкой.