отпуская ее, и почтальонша, годившаяся Люде в матери, даже в бабки, признала Людино старшинство, она была готова сейчас выполнить любую команду, – похоже, примерила Людины страдания на себя, ноша оказалась тяжелой, и почтальонша прониклась к Люде теплом и уважением.

Почтальонша ушла, а Люда долго не могла понять, что же она читает и вообще, чье это письмо? Письмо не Володькой было написано, а совершенно чужим человеком. Строчки ездили перед ее глазами, буквы выскакивали из рядов и роились, словно пчелы, слова были незнакомыми, от них веяло холодом. Не мог ее родной Володька написать такое.

Письмо было жестким и страшным. «Люда, – писал Володя Есенков, – извини меня за молчание. Объясняться не буду, извиняться перед тобой тоже не буду. Так получилось. Я лежу в госпитале. Что со мной – не спрашивай, все равно не отвечу, я даже матери об этом ничего не расскажу. Скажу только, что такой я, какой есть сейчас, тебе не нужен. Поэтому забудь меня. Во всем виноват Афганистан. Прощай!» Он даже подписи не поставил под текстом, Володя Есенков, только две начальные буквы «В.В.», и все. «В.В.» в самом конце мятого тетрадочного листка в линейку, и больше ничего.

Волчком крутанувшись и завившись вокруг себя, Люда молча опустилась на пол. Тетрадочный лист, выпав из пальцев, взвился голубком, повисел немного в воздухе и, косо спланировав, приземлился под столом. Люда же, лежа на крашеном холодном полу, неслась сейчас по узкой жаркой трубе в никуда, стенки трубы гудели тревожно, глухо, в полете у нее боль перехватывала сердце, и Люда, пытаясь обмануть боль, лихорадочно думала о том, что у этой трубы обязательно должен быть выход, скоро страшный полет кончится и все встанет на свои места. Страшная новость, которую она вычитала из Володькиного письма – это бред, который не во сне может присниться, а в холерной одури, это дикий, нелепый, глупый розыгрыш, не больше.

Хотя, с другой стороны, из письма она узнала главное – Володька Есенков жив, не убит, он дышит, у него целы глаза, целы руки, иначе бы он не смог осилить этот мятый тетрадочный листок, у него на месте мозги – не выбиты из черепа, только что-то в них сместилось, он стал видеть мир по-иному, но Люда сделает все, чтобы произошел возврат к изначальной точке, к тому Володьке Есенкову, которого она полтора года назад проводила в армию.

И другое поняла Люда, находясь в жутком полете – ее несло вниз ногами вперед, мяло, трепало, оглушало гудом трубы, порою, когда к ней возвращалась способность соображать, Люде казалось, что это гудит ее собственная вскипевшая кровь, которая выпаривается из ее тела в полете, как из морской воды выпаривается соль, ей было плохо, очень плохо, но она осознавала, что будет еще хуже – так вот, находясь в полете, она поняла: наступит момент, когда от тоски можно будет спастись только самоубийством.

В девятнадцать лет не то что в сорок семь или в семьдесят два – в девятнадцать лет люди очень легко относятся к смерти и думают о ней как о чем-то нереальном, далеком, словно бы о неком превращении, после которого жизнь продолжается, и вот ведь как – бывает она очищенной, легче и проще, чем жизнь до превращения.

Это как на войне – пока человек не увидел, не прочувствовал пулю, не испытал ошеломляющей боли, которую она причиняет, когда бьет даже по касательной, он не боится выстрелов и на пистолет смотрит, словно бы на некую детскую игрушку, способную пыхнуть дымом, выбить из себя грохот, и не больше, и совсем себя по-иному ведет, когда познает, что может сделать маленькая тупоголовая пуля, одетая в блестящую латунную рубашку.

Порох ныне стал иной – ошпарит пуля плечо по касательной иному солдату, она не то чтобы кость – даже ткань вроде бы не заденет, а человек лежит уже мертвый – отдал Богу душу от болевого шока. Не говоря уже о хитрых пулях. О пуле «дум-дум». О пуле со смещенным центром тяжести – смещенка эта самая подлая, самая коварная, в теле крутится, словно бы в человеке ничего нет, ни костей, ни мышц, все корежит, ломает и рвет, – ведет себя, как тяжелая гайка, попавшая в банку: входит в запястье, выходит из пятки, либо, одолев все тело, из другого запястья.

Ничего этого Люда Гирькова не знала и не надо ей было знать: война, порох, пули – неженское дело. Она застонала, слабо шевельнула рукой, не веря еще, что полет по трубе кончился, открыла глаза – квадрат окна, нависший над ней, мокро расплывался, двоился, троился, свет, лившийся из него, был сер и тревожен.

Люда приподняла руку, увидела сжатый в пальцах конверт, вгляделась в темный штемпель, стараясь по цифрам разобрать номер воинской части, подумала, что это номер военного госпиталя, и зажато, будто в ней возникали и лопались пузырьки воздуха, причиняя боль, неудобство, выжимая из себя последние силы, застонала.

Как ни странно, слабость эта, собственный стон, прозвучавший не то чтобы нереально, нет – стон прозвучал так, будто издавал его посторонний человек, немного укрепили ее, она смогла подняться с пола. Вяло покрутила головой, не понимая, что с ней произошло… И с одной ли с ней произошла беда?

Заставы, расположенные на сопках и земляных вершинах прикабульских долин, перекрывали караванные пути, по которым в афганскую столицу шло оружие. Перемирие перемирием, а почтя каждую ночь в Кабуле хлопали взрывы, низкое горное небо окрашивалось зеленовато-прозрачным пламенем мин и эрэсов – реактивных снарядов, случалось, возникала и стрельба, но ее быстро давили.

Конца войне не было видно, кто бы что ни делал, и это было обидно, хотя люди уже здорово устали от войны, устали от запаха крови, устали от всего, даже от жизни своей, они избегали друг друга, боялись всех подряд – американцев, китайцев, иранцев, французов, пакистанцев, наших, сами себя боялись – всех! Оказалось, война и боязнь более совместимы, чем война и бесстрашие.

А по караванным тропам в Кабул все текло и текло оружие. Переправляли его на верблюдах, на овцах, на собаках, на машинах, на спинах специально нанятых носильщиков, на лошадях – единственное что, по воздуху, пожалуй, только не переправляли.

Недалеко от номерной десантной заставы, на которой служил Есенков, проходил овраг – крутой, с окаменевшими, спекшимися от солнца глиняными краями и рыхлым дном, укрепленным плоскими грязными плитами. Зимой, когда шли дожди, в овраге бушевала, кипя и хлопая пузырями, шалая вода, поила землю, подземные колодцы – кяризы, кишлаки, но дожди проходили, и вода словно бы испарялась, невидимым воздушным хвостом уносясь в небо,