матери, если мальчишка, то именем его отца – первенство она отдавала Володькиной семье, свою она отодвигала на второй план. Оснований особых на то не было, просто в семье старшим всегда был мужчина, а раз так все складывается, раз матриархат в загоне, то и предпочтение Люда обязана отдавать мужу и его родителям.

Дни шли от письма к письму, имели они разную скорость. Когда письмо приходило и Люда получала свежий заряд радости, дни начинали нестись с сумасшедшей быстротой, потом бег их сбивался, темп падал и время волочилось едва-едва, тоскливо, с натугой и, увы, не существовало в них тихой заводи, в которой Люда могла бы укрыться.

Но вот наступил совсем плохой период – самый худший в ее жизни – от Володьки не поступило очередного письма. Все сроки миновали, а письма не было. Люда помчалась на почту: может, письмо там завалялось где-нибудь в пыльном сусеке, или почтальонша по дороге выронила и боялась об этом признаться – Лида готова была смириться с этим, понимая, что кирпич с крыши может упасть на голову любого человека, главное – узнать, что письмо все-таки было, но почтовые сусеки были пусты, а старая почтальонша была аккуратна и исполнительна – письмо от Володьки действительно не поступало.

Не поступило оно и через неделю, не поступило и через месяц. И в дом Есенковых тоже ничего не пришло от сына. Володькина мать почернела и угасла – страшные догадки навалились на нее, будто беда, уже случившаяся, она глядела на Люду жалобно, какими-то чужими измученными глазами, и Люда, глядя на печальную стареющую женщину, зажималась, брала себя в руки – и откуда только силы находились? – уговаривала Володькину мать успокаивающим теплым голосом:

– Давайте потерпим еще немного, ну чуток, а? – и письмо придет. Володя далеко от части находится, в горах, там, сами понимаете, почтовых ящиков нет, и почтальонов нет – вернется в часть и тут же пошлет письма. Вам письмо и мне письмо. А?

Мать улыбалась горько, жалобно, вытирала дрожащий слабый рот платком.

– Откуда ты все знаешь?

– Во сне видела.

– Все по полкам разложила. То, что он сейчас далеко в горах, тоже во сне видела?

– Тоже видела – приснился вещий сон.

– Все хорошо будет?

– Да, все будет хорошо.

– Дай бог, дай бог, – мать вздыхала раненно и снова вытаскивала на кармана кофты платок, чтобы вытереть им сухие обесцвеченные губы, раньше платков она никогда не носила, была всегда опрятной, прибранной и не нуждалась в утирках, а сейчас стала пользоваться большими, сшитыми из клетчатой ткани мужскими платками. – Но сердце-то болит. Так болит, что думаю – кто же это в него гвоздем ширнул? Пытаюсь я прокол калечить, замазать бальзамом, и так верчусь и этак – не проходит. Ты, Людочка, если что узнаешь – прибегай ко мне, ладно? Не ленись. А, детка?

Нежное, почти забытое слово «детка» у Люды чуть слезы не вызвало, она еле-еле сдержалась – в их семье это слово не произносили, были другие слова, очень похожие, тоже нежные и кроткие, но все равно они были другими.

– Тут же примчусь! – пообещала Люда.

С доброй вестью Люда готова была домчаться куда угодно – в Москву, в Вологду, в Красноярск, во Владивосток, – лишь бы она была, эта добрая весть, лишь бы ей сообщили, что все в порядке, ее Вовка жав, воюет, только находится очень далеко, так далеко, что ничего о себе не может сообщить, – и Люда бы вновь была счастлива и перед человеком, сообщившим ей эту весть, встала бы на колени.

Но нет, ничего этого не было, перевелись белые ангелы на небе, где-то далеко, в ином краю, сломались часы, и рука живого человека никак не могла дотянуться до испорченного механизма, где-то что-то произошло… Но где и что? Люда маялась, ходила по улицам, будто слепая, не замечая людей, наталкивалась на углы, столбы и нагороди, удивлялась – зачем людям нужно столько изгородей, что они прячут за ними или, может, согрешив крепко и не получив за свои грехи прощения, прячутся сами? – сажала себе синяки, ссадины, горько морщила лицо, недоумевая, почему же она не чувствует боли? И почему она смотрит на мир через осколок темного бутылочного стекла – никакой радости вокруг, ни одного светлого пятна? Она знала, что где-то под их городом, в небольшой деревне живет Володькин товарищ, точнее, живут его родители – сам товарищ служит вместе с Володькой Есенковым в одной части, товарища зовут также Володей, но вот как фамилия его, Люда не знала. Сходила в военкомат, попыталась там узнать, да лучше бы не узнавала – молодой лейтенант, разговаривающий с ней, крепко сжал зубы, лицо его сделалось холодным и твердым: стало понятно, что военную тайну он не выдаст даже под пыткой. Присягу все-таки давал.

Она машинально вставала утром, машинально завтракала, машинально отправлялась на работу, перед ней машинально проходил весь день, вечером она машинально шла на занятия в институт – жизнь у нее обрела совсем иные черты, стала механической, и механизму жизни была чужда боль, железо не знало боли – горькая, лишенная красок жизнь эта протекала теперь по некому обязательному кругу, время вместе о Володькиными письмами было положено в шкатулку.

Вспышка света озарила Людину жизнь через три с половиной месяца, когда запыхавшаяся почтальонша неожиданно вручила ей письмо – зная, как мается Люда, она мчалась с почты бегом, прямиком сюда, проносясь мимо других домов на скорости, хотя в другие дома тоже пришли письма, и газеты с журналами пришли, и извещения на посылки – все имелось, но она помчалась к Люде.

Потоптавшись немного на пороге и одарив Люду доброй улыбкой, почтальонша сказала ей:

– Ты только не майся, не страдай, иначе всю себя спалишь. Дождалась письма – радуйся, сбрось с себя тяжесть. Все поняла, девонька?

– Все поняла, – машинально ответила Люда, улыбнулась ответно, улыбка ее, не в пример улыбке почтальонши, была усталой, но что главное – во взгляде уже теплилась жизнь.

– Ты читай пока, читай, а я побегу к Есенковым, к матери Володькиной, сообщу, что сын жив и ты от него письмо получила. – Почтальонша коротким мужским движением подкинула сумку на плече.

– Номер полевой почти почему-то другой, – посмотрев на конверт, прошептала Люда.

– Это бывает, бывает – из одной части в другую перевели, из артиллеристов в пехоту, номер почты и поменялся.

– Он не артиллерист, он в десантных войсках.

– Бывает, бывает, – гнула свое старая многознающая почтальонша, – в войну сколько раз такое было. Ты читай, а я к Есенковым побегу. Больно уж мать Вовкина убивается, так же, как и ты, даже больше. Но цени, девонька, первой я все-таки к тебе прибежала.

Люда кивнула почтальонше,