и улыбнулись очаровательной улыбкой, так по-человечески, как вы улыбались только Дон Хуану, почему вы это сделали?

– Не знаю.

– Вы заметили какую-то разницу между человеком, который вчера вместе с вами искал Дон Хуана, и сегодняшним гостем?

Соня отпрянула, отступила на несколько шагов назад, стала вглядываться в меня с нарастающим изумлением, тихо вскрикнула и тотчас подавила крик.

– Вы стали другим, правда?

– Вот именно. Но в какой-то мере я остался и самим собой.

Я поднялся и шагнул к Соне, почти приперев ее к подоконнику. Она смотрела на меня удивленно, едва ли не испуганно. Как легко было догадаться, она совсем растерялась, на нее накатила тревога, скорее всего, пока еще бессознательная.

– Да не бойтесь вы. Мои жесты и весь этот внешний лоск, да и сама манера говорить наверняка мне не принадлежат, но слова-то остались моими, и говорю я то, что хочу.

– Что вам нужно?

– В первую очередь, чтобы вы не поддавались на обман и сумели отличить во мне фальшивое от настоящего.

Ответ поразил Соню настолько, что она рассмеялась:

– Но если дело обстоит так, зачем вам понадобилось меня обманывать?

– Мне это не нужно. Все сказанное до сих пор – чистая правда: я люблю вас и хочу спасти от Дон Хуана. Но говорилось это… словно устами другого человека. Выслушайте меня до конца, не перебивайте. Всего полчаса назад мне сообщили, что душа Дон Хуана переселилась в мое тело, а вместе с ней в меня перелились и кое-какие из его выдающихся достоинств. Понимаю, насколько глупо это звучит, но факт остается фактом: под каким-то, видимо, гипнотическим, воздействием я обрел смелость и даже шарм, которых прежде был начисто лишен, благодаря чему вы встретили меня улыбкой, а смелость помогает мне вести разговор таким вот образом и без стеснения открыть вам всю правду. Не в моей воле избавиться от этого морока, зато я могу рассказать вам обо всем, предупредить, что на самом деле я не такой – отнюдь не дерзкий, не сердцеед, напротив, уж на кого, на кого, а на Дон Хуана я похож меньше всего: ведь я – весьма застенчивый и не слишком уверенный в себе человек. В обычном состоянии я не рискнул бы признаться вам в любви. Теперь – дело другое. Мало того, теперь я наверняка сумел бы добиться своего, сумел бы завоевать ваше сердце. Только вот рано или поздно вся эта показная привлекательность слетит с меня, я снова стану собой, и что тогда? Нет, я неспособен обмануть женщину, а это было бы обманом.

Эффект от моих слов оказался сильней, чем я мог надеяться. По мере того, как я говорил, словно колдовские чары обволакивали Соню, ее пленяла сросшаяся с ними приманчивая форма, которая маскировала их непритязательную суть. Речь моя завораживала ее и точно притягивала ко мне. Когда я замолчал, она положила руки мне на плечи. И руки ее делались все нежнее, а в глазах запылал огонь, и лицо озарилось светом, какого я до сих пор не видел. Словно она уже успела полюбить меня. Это было так неожиданно, так стремительно… Я смутился. Что не помешало мне вполне трезво просчитать: ее внезапный порыв явился точно в момент, когда я достиг вершины вдохновения и должен был выглядеть особенно привлекательным. И в такой четкой синхронности мне почудился некий наигрыш, она показалась мне подозрительной, и я начал прикидывать, не подстроено ли все заранее, нет ли здесь какого злого умысла. А вдруг Соня участвует в их комедии, вдруг действует заодно с Дон Хуаном или, по крайней мере, с Лепорелло. Тогда все вставало на свои места: не только эта вот неправдоподобная влюбленность, которая засветилась в ее взгляде, но и предыдущие эпизоды, вся очевидная странность некоторых ее мыслей, явная литературность событий. Соня играла комедию, в которой мне отводилась роль простака и шута. Женщина из казино, скорее всего, тоже была с ними заодно.

Я решил держаться начеку и дальше продолжать играть свою роль, но не забывая, что это была именно роль, а потом сделать неожиданный финт, спутать им все карты и устроить совсем иной финал.

– Великолепно, – сказала Соня.

– А теперь прошу вас – отойдите, ведь это не ко мне протянуты ваши руки.

Она отшатнулась. И как-то смешалась.

– Я вас не понимаю.

– Что ж тут не понимать.

– Вот они – мои руки, а вот – ваши плечи. Мои руки лежали на ваших плечах, а я стояла перед вами. Разве вы не сказали, что любите меня?

– Сказал.

– Но, продолжи вы и дальше свою невероятную исповедь, вы покорили бы меня окончательно, разве не так? Вспомните, что случилось мгновение назад: ведь я, пожалуй, вот-вот пала бы к вам в объятия.

– Так что из того?

– Разве любовь ваша стремится не к этому?

– Не в такой форме.

– А в какой же?

– Чтобы утром вам никогда не пришло в голову спросить: а тот ли самый человек проснулся рядом с вами, что заснул вечером на вашем плече.

– Но разочарование-то испытаю я, а не вы.

– Вот в этом все и дело: я не хочу вас разочаровывать.

– А чего же вы хотите?

– Чтобы и в самое первое утро, и в каждое следующее, и в каждый следующий день вы убеждались: я лучше Дон Хуана, но главное – я совсем не похож на него.

– Если я правильно поняла, вы толкуете о долгой любви, соединении наших судеб навсегда…

– Разумеется, я имею в виду семейный союз.

– Но тогда о какой любви может идти речь!

– Много вы в этом понимаете!

Я отпрянул от нее. Она хотела было снова приблизиться ко мне, но я остановил ее жестом:

– Нет. Лучше не делайте этого. Я ухожу и больше сюда не вернусь. По крайней мере, пока не смогу завоевать вас своим собственным оружием.

– Да поймите, тогда вы, скорей всего, ничего не добьетесь! Вот мне подумалось: такой, как сейчас, вы смогли бы дать мне то же самое, что сулил Дон Хуан, но стань вы другим…

– Я, мадемуазель, никогда не собирался заменять собой Дон Хуана.

Я вышел, оставив ее с новым вопросом на устах. По правде сказать, я не вышел, а выбежал и, спускаясь по лестнице, чувствовал, что остатки мужества покидают меня, что я трус и слабак, рохля и недотепа, каким был всегда. Что ж, пусть будет так! Я долго бродил по парижским улицам, не замечая, где я и куда направляюсь. Было уже совсем поздно, когда я ощутил усталость, голод, а заодно и способность управлять