бы отношение к нему, но не находил. Ему казалось даже, что он найдет что-то о себе. Он продолжал читать. Он уже не бросал больше книги, ему казалось, что он лучше понимает ее и воспринимает иначе, чем раньше. Теперь он понял, что люди могут сомневаться и что нерешительность вовсе не позор. Весь день Илья валялся на кровати и собирался проваляться так до вечера. Он пролежал с книгой в руках, пока не стемнело. Зажечь огонь он ленился и продолжал лежать с раскрытыми, устремленными в потолок глазами. В окнах отражался закат раннего весеннего дня,— дня, которого никто не ждал и не сожалел о его уходе. Серость заката отражалась на окнах грустным жалостным обликом тех вечеров, которые вызывают в памяти как раз то, чего не хотелось бы вспоминать. И Илье это напомнило о том, что вот уже сутки как Совет окружен врагами. Он, Илья, все это время не выходил из дому, валяясь на кровати, стараясь убедить себя, что не станет вмешиваться, что он посторонний и лишь наблюдает за событиями. Днем это удавалось ему, он спокойно читал, наслаждаясь, но под вечер закат раннего весеннего дня взволновал его. Быстро поднявшись, он оделся и вышел на улицу.

Бледным устыдившимся казался день в своем угасании. На улице Илья убедился, что ему, собственно, некуда итти. Скоро наступит ночь, улицы совершенно опустеют, что же он будет делать один? Он, однако, продолжал итти вперед и наткнулся на человека, чье имя он произнес:

— Лейб-Иосель, что слышно?

Эта встреча огорчила Лейб-Иоселя. Он уже несколько дней, взволнованный и озабоченный, бегает по городу с красным крестом в кармане на тот случай, если в городе что-нибудь случится. Тогда он натянет красный крест на рукав и станет лойяльным ко всем.

Лейб-Иосель думал, что теперь, как и в дни войны, будут таскать раненых, будут гнать беженцев, и тогда он сумеет хозяйничать и распоряжаться. А это он любит. Он снует по городу, но ничего путного узнать не может, а когда встречает Илью, то радуется этому. Илья же, часто берущий у него деньги взаймы, «на божий счет», спрашивает, что слышно, точно сам он, бедненький, ничего не знает. Такая встреча огорчает Лейб-Иоселя, он злится и все же рассказывает Илье все, что знает. А знает он многое. Он знает, что где-то за городом готов автомобиль, наполненный оружием. Когда стемнеет, люди на этом автомобиле с оружием ворвутся в город, разгонят поляков и освободят Совет. Он знает это наверняка, он может даже указать, где автомобиль находится.

Они идут вместе.

По дороге у Лейб-Иоселя мелькает мысль, что Илья действительно ничего не знает. А он, Лейб-Иосель, дает ему деньги взаймы потому, что считает его опасным революционером. Почему же он ничего не знает?

Они идут и молчат. Илья чувствует, что новости Лейб-Иоселя растормошили его. Его потянуло к работе, и ему кажется, что если уж он пойдет туда, то обязательно возьмет винтовку.

Он ускоряет шаг.

— Скорее, скорее... Идем.

Но вскоре снова замедляет шаг. Илья задумывается над чем-то, схватывает Лейб-Иоселя за руку и тянет к себе:

— Ты думаешь, они чего-нибудь достигнут, чему-нибудь помогут... Нет. Я не верю. Прежде, нежели они придут, Совет сдастся. Как ты думаешь?

Лейб-Иосель ничего не думает. Они опять ускоряют шаг, а Илья торопит:

— Скорее, скорее... Идем.

НЕ ТОЛЬКО О СЕГОДНЯШНЕМ ДНЕ...

Парами и группами они прибыли утром в город. Как ночью, они и теперь идут с опущенными головами, с запекшимися губами, с глазами, глубоко вдавленными в орбиты. Они почти ничего не помнят. Им только кажется, что у них когда-то было оружие, что они собирались напасть на поляков и сами же бросили оружие в реку. Они злились на товарищей из Совета, которые сдались прежде, нежели они успели подать помощь. Больше они ничего не знают. Они идут точно застывшие, точно на ходулях, желая лишь посмотреть на Совет, посмотреть, как он выглядит в руках польских легионеров. Войдя в город, они услыхали стрельбу. Кто же стреляет? Они кинулись туда, откуда доносились выстрелы. Перестрелка вела к Совету. Они удивились. Стреляли из Совета, не подпуская ни на шаг врага. Кто же обманул их, кто рассказал им, что Совет сдался, кто? Вопрос этот застрял у всех в горле. Он душил и не давал вымолвить ни слова.

Целый день стреляли из Совета, Вечером перестрелка затихла. Вечером панские руки сбросили с Совета растерзанное, продырявленное красное знамя.

Двое суток держался Совет. Во второй половине следующего дня происходило последнее совещание штаба Совета. Это заседание, как и все происходившее тогда, было решительным и быстрым. Вносились лишь предложения. А какое предложение — знали все:

— Держись до последней капли!..

Никто не ждал такого нелепого, внезапного предложения Здешнего-Тутошнего:

— Сдаться!

— Что?

— Что?..

Так как предложение было вполне серьезное, то коменданту не дали говорить: держаться и баста.

Через час снова устроили совещание. Здешний-Тутошний известил:

— Красная армия придет не раньше, чем через неделю. От города помощи мы уже не получим, коль скоро не получили ее до сих пор. Пуль осталось столько, что их хватит либо на то, чтобы застрелиться самим, либо на то, чтобы сдаться. Голосуйте!

Брахман совершенно забыл, что здесь нужно говорить коротко и ясно. Он стал кричать, глотая слова: застрелиться самим. Только через мертвые тела они пройдут сюда. Почти все согласились с ним. Но Здешний-Тутошний уже после голосования сказал: «умереть мы успеем и у поляков, но если можно выиграть жизнь...

Вскоре они снова собрались все, за исключением одного раненого. Снова первое слово взял Здешний-Тутошний.

— Пуль уже не хватает даже и на то, чтобы застрелиться самим. Наша игра закончена, и теперь необходимо начать новую: выбросить белый платок. Если за то, что мы сдаемся, они оставят в живых хотя бы половину из нас, мы к прибытию Красной армии будем иметь готовое правительство в городе. Надо думать не только о сегодняшнем дне... Я пойду выброшу свой платок...

Они молчали. И он быстро, боясь раздумать, высунул в окно белый платок и сам раскрыл двери.

С этой минуты он потерял свое мужество, жизнерадостность, инициативу. Он стал задумчивым. Облик его изменился. Он ходил с опущенной головой, и лицо его было изборождено морщинами старости и усталости, а глаза точно опустели, и никто бы не поверил, что в этих глазах когда-то искрилась улыбка.

Офицер, занявший Совет, не верил в свою победу. Он приказал ввести всех