— А вы кто? Пролетарий? Но человек должен копать глубже, нежели лопата. Так кто же вы?

Мендель оглядел соседа, хотел сказать что-то, по задумался. «Где я его видел?»

Потом обрадовался:

— С польскими сапожниками. Я же говорю знаком... Кто я? Портной! Писатель, беспартийный большевик!

Лейб-Иосель расхаживал от стола к столу и подбадривал:

— Кушайте, пейте, мои милые, дорогие гости. После этого я возьму слово для большой речи. Кушайте, пейте!...

Темные бутылки светлели. С писательского стола высказывались неопределенные социалистические речи. За столом, за которым сидел Мендель Гой, переговаривались о том, что они напрасно пришли сюда: Лейб Иосель обещал передать привет и рассказать о России.

— Я еще возьму слово для большой речи.

Мендель Гой наполняет рюмки и чокается с женщиной, сидящей напротив него, которую все называют Малкой. При этом он говорит:

— Настоящий сейдер14. Пасхальные рюмки налицо, малка1, перед нами, спросить кашес1415 мы сможем сами, нехватает только мейлеха3, его нужно попросить у социалистов, бундовцев или у других...

Малке нравится его болтовня. Она смеется, наливает Гою вина, и оба пьют. И Гой чувствует, как по телу его разливается тепло. Он сбрасывает с себя пиджак, хлопает в ладоши, в комнате затихает, он восклицает:

— Что за меньшевистская скука? Что за нечеловеческая лень. Вот мы с товарищем Малкой идем танцовать, и, на зло всем, спляшем наш танец. Идемте, идемте, товарищ Малке. Я по глазам вашим вижу, что вам хочется танцовать, сам я теперь распален вином и не могу врать, ио признаюсь, что мечтаю о малке. Идемте.

Захлопали в ладоши. Малка вышла из-за стола. Начался танец. Танец оживлялся, танцующие пристукивали каблуками, размахивали руками, изображая, то как ножницы режут, то как бьет молоток, то как искусно и быстро портной продевает нитку в иголку. У танцующих кружилась голова, но их движения ритмичны, и хотя они впервые увидели друг друга, но уже танец передает волнение горячей крови, тревожную песню тел.

После танца Мендель Гой уселся за стол. Он что-то бормотал бессвязное и незначительное, не то от радости и избытка чувств, не то просто от выпитого вина. Гой снова наливает рюмку, но не успевает ее выпить.

Лейб Иосель становится посреди комнаты и собирается произнести свою длинную речь. Она, однако, получается короткой: он уезжает, он желает всем всего хорошего, и если кто-либо хочет передать привет, то пожалуйста, но лучше, если бы все коллективно... Когда он вернется, он задаст такой пир, а пока он жертвует столько-то и столько-то на бундовскую прессу.

Тотчас же выдвигают на середину стол, на стол ставят пустую тарелку, и вокруг стоят бундовцы и собирают на бундовскую прессу. Скоро выдвигаются новые столики, и каждый новый столик принадлежит другой партии, и каждая имеет свою газету — все просят денег. Только за одним столом сидят молча, с завистью разглядывая. Но и эти вскоре выдвигают свой столик.

Мендель Гой ударил рукой по столу, все удивленно затихли, Гой откашлялся, как кантор перед молитвой, и нараспев сказал:

— Хозяин! Ты ведь жаждешь передать привет? Получай его... Передай там, что наш стол дает столько-то и столько-то для коммунистической «Звезды», передай им, что мы ждем ее, и еще передай, что я, Мендель Гой, плюю на всех писателей, могу быть коммунистом, как и все другие, передай это...

* * *

Точно мыши под полом, шмыгали слухи. Община, совет, — в точности никто не знает, но каждый гадает. Вскоре всем стало ясно: пока что — община.

Илью это радовало. Он в последнее время не давал своим мыслям шевельнуться.

С огромным нетерпением ждал он открытия общины, точно должно было произойти нечто такое, что убедило бы всех, что он прав. На заседание он спешил, но, не зная, как одеться, долго возился и опоздал.

На трибуне стоял раздраженный и взволнованный Мойша Майонтек. Левые делегаты шутками и смехом мешали ему говорить, криками и шумом прерывали его речь на древне-еврейском языке от имени «Цеире-Исроэль»16. Мойша Майонтек стучал кулаком по столу, топал ногами, губы его покрылись пеной, он старался перекричать всех.

— Выкресты, филистимляне, бундовские свиньи. Да падут ваши головы, да иссохнут ваши глотки... Язык наших пророков и нашего великого, всемогущего бога...

Перекричать он не сумел. Он взвизгнул и начал злобно стучать ногами. Потом соскочил с трибуны и бросился с кулаками на тех, которые мешали ему говорить. Широкий раскатистый хохот наполнил комнату. А Мойша Майонтек привязался к кому-то и царапал ему ногтями лицо.

Мойшу Майонтека оттащили. Все перемешалось: серьезные разговоры и шутки, злобная брань и хохот.

Илья не успел еще оглядеться и распросить знакомых, а уже успел придать своему лицу ироническое выражение, долженствующее означать, что ему, Илье, понятно все с первого взгляда и что он, Илья, обо всем имеет свое собственное мнение. Кто-то схватил его за руку:

— Илья, товарищ Илья!

Перед ним стоял Элинке Зальцман с распростертыми объятьями и радостным лицом.

— Товарищ Илья, вы ведь от Бунда, а я от домовладельцев. Лишь бы свидеться... Почему вы никогда не зайдете к нам?

Илья не ответил, но усмешка шире разлилась по его лицу.

Зальцман сиял от радости. По своей старой привычке он разглаживал свою золотую цепочку от часов. Он чувствовал к Илье дружескую сердечность, как к старому приятелю. То, что оба они были членами общины, создавало между ними, по мнению Элинки, глубокую общность, и то, что между ними когда-то произошло досадное столкновение, тоже сближало их.

Заседание прервалось. Все спешили домой. Зальцман теперь заглядывал Илье в глаза и твердил:

— Вы же обещали притти.— И схватил его за руки : — Идемте, идемте...

Зальцману вспомнилось: известный городской деятель возвращался с зятем из общины после обсуждения городских дел. Зальцман видел, как зять подал тестю пальто, и Зальцману тогда это очень понравилось. Теперь, шагая рядом и Ильей, он вспомнил это, и ему казалось, что все смотрят ему вслед и завидуют, как некогда он тому городскому деятелю, которому зять подал пальто. Он взял Илью под руку и повел его к себе.

Сыновья и дочери дожидались отца к обеду. Увидев его с Ильей, дочери оставили стол да велели подождать с обедом. Через некоторое время они вышли принаряженные, держась за руки, и, как стыдливые девушки-невесты, с опущенными глазами, уселись. Веселость отца рождала в них тревожное любопытство. Они