class="p1">Я поднялась, смахнула древесный мусор и грязь с рук и коленей и решила, что пора возвращаться к дому. Шагая обратно, я думала о карте, лежавшей в моей сумке, и о странной надписи trixcaccia, начертанной на ее лицевой стороне.

Если слово казалось мне незнакомым, то язык – нет, по крайней мере, не совсем. И я рылась в своей памяти – этом скудном, несовершенном архиве – в поисках малейших намеков на то, где я могла видеть это раньше. Но пока я занималась этим, стало ясно, что воздух заметно холодеет, а свет ослабевает. К тому времени я уже должна была добраться до берега озера, но я видела только те же самые заросли лиственных деревьев, тот же неровный камень и суглинистую почву, те же озерца, где бобры предупреждающе лупили хвостами по поверхности воды, и этот звук эхом разносился по лесу.

Я никогда не боялась дикой природы – по крайней мере на Западе, где я могла передвигаться по открытой местности, видя конечную цель. Но здесь лес был настолько густым, что я могла видеть лишь на двадцать футов в любом направлении. Лес напоминал бесконечную зеркальную залу, где любые ориентиры терялись в однообразии. Я остановилась и прислушалась, надеясь услышать рев лодочного мотора или шум шоссе, но единственным звуком был плеск воды, капающей с листьев деревьев, – постоянный и сводящий с ума звон в тишине. Тропа тянулась все дальше; я не заметила, чтобы она разветвлялась или поворачивала, и поэтому продолжала двигаться, ожидая увидеть лужайку перед домом, эллинг, озеро, что угодно.

Вскоре стемнело. Стемнело достаточно, чтобы я убедилась, что это не просто тень уходящей грозы, а ночь с сопутствующим ей холодом, просачивающимся между стволами деревьев. И хотя мои глаза немного адаптировались к темноте, я все равно спотыкалась через каждые несколько шагов и пыталась ухватиться за любой камень или куст, за что угодно, лишь бы удержать равновесие. Но холод и темнота были не самым страшным. Хуже всего были тени, глубокие черные тени, которые мелькали на периферии моего зрения как призраки, так быстро, что я не могла быть уверена, реальны ли они. А вместе с ними ко мне пришел страх. Не только страх перед ночью, холодом и тем, что еще могло случиться со мной в лесу, но и страх за свои решения – спрятать карту, покинуть Вашингтон с его открытыми травянистыми пастбищами, согласиться прийти в Клойстерс. И еще страх, что все это было не моими решениями.

Я остановилась и поняла, что в темноте потеряла тропу. Я не могла идти дальше до утра, пока солнце не вернется и не позволит мне сориентироваться. Не имея выбора, я уселась на сырую землю, поджав колени к груди и прижавшись спиной к шелушащейся коре дерева, и сидела, пока сырость не просочилась в мои кости, а зубы не начали бесконтрольно выбивать дробь. После этого у меня уже не осталось возможности беспокоиться ни о чем другом, кроме как о том, как согреться и пережить ночь.

Я до сих пор не знаю, сколько времени ей понадобилось, чтобы найти меня, но к тому времени, когда она это сделала, я настолько замерзла, что не могла разжать губы, чтобы позвать на помощь. Но это не имело значения. Она взяла с собой куртку и фонарик и сразу же увидела меня. Мои белые кроссовки были покрыты грязью и зелеными брызгами.

– О боже, Энн! – Подойдя ближе, Рейчел накинула куртку мне на плечи и обняла за талию. – Ты можешь стоять?

Оказалось, что могу, хотя и неустойчиво. Куртка была теплой, но вернее всего меня согревал жар тела Рейчел, исходивший от нее, пока она вела меня обратно к тропинке. Через несколько минут я уже смогла шагать более уверенно – когда она держалась рядом со мной.

– Всё в порядке, – повторяла она, пока мы шли по дорожке, подсвеченной ее фонариком. – Вот тропа. Ты можешь мне доверять.

Даже когда мне стало лучше – достаточно тепло, достаточно хорошо, чтобы идти самостоятельно, – я не хотела отпускать ее. Как будто она сама была призраком, который может исчезнуть, если наши тела перестанут соприкасаться. Но потом, примерно минут через тридцать, я увидела огни дома, отделку веранды. И, что самое важное, увидела разницу между тем, что было реальным – мы, карта, дом, – и тем, что реальным не было: мои воспоминания о тенях той ночи, а может быть, и все воспоминания предыдущих ночей.

* * *

– Мне нужно тебе кое-что показать, – сказала я. Я вытирала полотенцем волосы после того, как провела, похоже, целый час в душе, смывая грязь и песок с рук и коленей.

Пока я была в ванной, Рейчел сидела на кровати в моей комнате, разведя огонь в камине. Было уже далеко за полночь, и единственным звуком в доме было шипение смолы на поленьях, которые жадно лизало пламя.

Если б я могла точно назвать момент, когда моя преданность Рейчел стала сильнее, чем преданность Патрику, то это было тогда, в ту ночь. В тот момент я решила: мне нужно, чтобы она подтвердила то, что я уже начала обдумывать в лесу. Я достала из сумки карту и ее фальшивую лицевую сторону и положила их на кровать рядом с Рейчел, при этом слово trixcaccia на карточке резко бросалось в глаза. Оно казалось абсурдным набором согласных и гласных, но я уже заметила то, как суффикс был превращен в приставку, как слово было разрезано и собрано заново. Это был шифр. Я его уже видела. Я вернулась к своей сумке и стала рыться в ней, пока не нашла папку с транскрипцией, сделанной Линграфом, отрывок, который ни мой отец, ни я не смогли расшифровать, и положила ее рядом с картами.

Рейчел ничего не сказала – просто взяла карту и перевернула ее, чтобы посмотреть на обратную сторону, а затем перевела взгляд на меня.

– Это то, что Патрик купил вчера?

Я не могла не заметить обвинительного подтекста, прозвучавшего в ее вопросе – Патрик не сказал ей, что именно мы приобрели у Кетча и из-за чего он был так зол.

– Не совсем, – ответила я, положив фальшивку поверх карты. – Все карты, которые купил Патрик, выглядели так. Пока они с Кетчем были в комнате наверху, я смотрела на эту карту, Папессу, и просто согнула ее в руке. Я знала, что не должна этого делать, потому что краска может потрескаться, но эта жесткость, как ты и говорила, казалась мне неправильной. Как будто