– Зоя кричит, проклинает мужа, трясется вся. Боюсь я за нее, лихоманка иль другая хворь овладеет, нежная душа у ней.

Аксинья хмыкнула, но перечить взволнованной Агафье не стала.

– Пустырник и мята помогут ей. А еще пуще время. – Знахарка покопалась в своих запасах, вытащила глиняные кувшинчики с перетертой травой. Засыпала в полотняный мешочек горсть одной травы, горсть – другой. Чуть подумав, добавила третьей – ромашка не помешает.

– Яйца в уплату я завтра принесу.

– И мешочек не забудь вернуть.

– Хорошо. – Вопрос был решен, но Агафья не уходила.

По самой позе ее, по напряженному лицу Аксинья, привыкшая вникать в чужие помыслы и страхи, догадалась, что ее тяготит.

– Матвейка, скоро Веснушка с телком придут. Постой у ворот.

Матвей тяжело поднялся с лавки, Нюта побежала вслед за братом, для нее встреча коров превращалась в праздник: каждый раз она гладила их по покатым лбам, мощным выям[23], провожала до стойла, следила за матерью, тискающей вымя…

– Ушли они… Слушаю тебя.

– Я… Я пойду. – Агафья резко встала и ударилась о притолоку, заохала от болезненной неожиданности.

– Я скрою твою тайну. Знаешь, сколько ведаю сокровенного. И храню в себе.

– Ты все знаешь… Говорят, что ты помогаешь бабам.

– Не юли, Агаша.

– Ты скажи мне… скажи… – Она не могла выговорить каких-то слов, они застревали в ее гортани.

Аксинья взяла в руки отложенную рубаху. Нитки рассыпались под иглой, и лишь близость образов удержали ее от худых слов. Агафья сидела, набираясь сил.

– Дай мне зелье.

Аксинья подняла глаза на подругу детства. С возрастом Агафья стала еще крупнее, стройный в юности стан поплыл, подбородок утопал в складках, глаза уменьшились, но в облике ее сквозила какая-то невинность…

– Агафья, скажи толком.

– С мужиком лежала. Боюсь, что в тягости, – бухнула нежданно Агафья.

И Аксинья застыла от изумления. С мужиком? Агафья? Невиданное дело!

– Лежала? И только? – уточнила на всякий случай знахарка.

– Не только, – потупила глаза Агаша.

– Может, обошлось все… Давно было?

– Недавно.

– Ты подожди. Убедись. Тогда приходи.

– Спасибо тебе. Не говори только никому.

– Понятное дело. Не переживай, Агаша, все обойдется.

Понурившаяся баба вышла из избы, вновь крепко приложившись головой о притолоку.

Вернется к своей властной подруге утешать ее, успокаивать, оставив на задворках свою бурю. Привыкла Агафья быть в тени мелкой Зои, жить тревогами и радостями ее, детьми и хозяйством. Теперь жизненные неурядицы обрушились на Агашу, как худая дранка на крыше, и встанет ли Зоя на защиту подруги от худых слов и взглядов, одному Богу ведомо…

* * *

Спиридон и Дарья выдавали замуж младшую дочь-заморыша за соликамского вдовца. Пользуясь Петровским мясоедом, спешили сыграть свадьбу. Аксинья ушла с празднества рано – задолго до заката. Матвейка остался горланить песни и бросать тоскливые взгляды на Лукерью.

Тихое постукивание не испугало Аксинью.

– Кто там? – спросила, чувствуя не сердцем – низом живота ответ.

– Я. Выходи во двор.

Погасила лучину – во дворе свет от месяца и звезд. Накинула старый плат с вытертыми цветами. Поцеловала дочь, погладила мимоходом кошку.

Искушение не превозмочь.

– Ты что ушла рано, Аксинья? – Семен затянул ее в хлев, помог забраться по узкой лесенке на сеновал.

– Устала я от празднеств.

– А я сразу видел, что уходишь. За тобой пошел.

– Ты постыдился бы, жена да мать рядом.

– Мать десятый сон видит, Катерина на свадьбе… Да не о них речь. – Семен, не переставая говорить, задрал ее рубаху, стянул с себя порты.

– Супостат ты, – сквозь зубы извергся стон.

– Мягкая… Иди сюда… Сладко тебе со мной на сенокосе было?

Аксинья не отвечала, только выгибала шею под его мокрыми поцелуями.

– Ты скажи… скажи… Сладко? – Он зажал ее сосок своими пальцами, медленно прокручивал, будто теплую горошину. – Молчишь? А так… – Он наклонился и втянул губами острое навершие груди, облизал языком, вновь втянул, будто младенец в поисках пищи. – Сладко?

– Да, – протянула Аксинья, забыв, что жизнь может обрушиться, погребя с головой не ее одну.

Семен с Матвеем вывезли с низовьев Усолки копны душистого, пахнущего летним разнотравьем сена. И бабы долго перемывали косточки Аксинье: знать, не зря мужик ради соседки так пластался. Греховоднице же оставалось лишь проходить мимо глухой и безголосой тенью.

– Есть у тебя с бортником что? – Обвинение звучало в Матвейкином голосе помимо его воли.

– Матвей!..

– Скажешь, мал еще вопросы задавать? Да вырос уже, глянь. – Он выпрямился и задел макушкой низкий, по пермскому обычаю, потолок.

– Не скажу я тебе ничего. Не мучай меня, – вырвалось у Аксиньи надрывно, с подступающей к глазам влагой.

– Есть, значит… От уважения большого. Не врут люди. Пойду я, – развернулся и ушел из избы куда-то в звездную августовскую ночь.

Совсем запуталась Аксинья или… Жизнь ее запутала, не давая жить честно, по-людски? Сколько ни бежала она от Семеновой похоти, не устояла, забилась в руках его, как муха в паутине. Сколько ни бейся, все прочнее затягивается липкая нить, стягивает крылья, облепляет тело. Ни улететь, ни уползти, ни скрыться…

Или сама перед собой лукавит Аксинья? Мухе в паутине верная погибель, а ей с Семеном самая сласть женская. После одиноких лет, проведенных в тяготах да без мужской заботы, расцвела она. Каждого вечера, каждой ночи с замиранием сердца ждет: сбежит ли милый от матери и жены?

И если бы только в ласках дело было…

Прошедшей ночью они хоронились в Аксиньином сеновале. Свежее сено щекотало ноги, забиралось за пазуху, соперничало с жадными руками Семена. Аксинья чихнула и обмерла: никто не услышал? Вдруг Матвей в хлев пришел…

– Трусиха ты, Оксюша, как была, так и осталась.

– Помнишь, как я с березы на тебя упала?

– Как не помнить. Тогда и понял я…

– Что своей сделаешь?

– Что присушишь ты меня… Ведьма.

– Не говори так. – Она села, затянула тесемки на вороте рубахи, расхристанной после игр и открывавшей молочную, отяжелевшую с годами грудь.