* * *

Авдотья Огуречница[25] привела за собой ранние туманы, холодные ночи. По окраинным лесам, звериным да людским тропам робко запестрели грибы. Все еловские бабы, девки, дети спозаранку отправлялись в лес, чтобы к обеду принести домой скудно наполненные корзины.

Аксинья боялась брать в лес безгласую Нюту и отправлялась в лес одна, испытывая запретное чувство свободы и радость от возможности день-деньской ходить по лесу, спасая семью от зимней бескормицы. Еловчане провожали завистливыми глазами полные корзины в руках Аксиньи, шептали вслед: «У лешего выпросила». Лесная нечисть была совершенно неповинна. Наметанный глаз травницы давно примечал угожие полянки, гари, любимые красноголовиками[26]; поросли молодого березняка, обитель обабков; хвойники, пни да солнечные пригорки, что манят маслят.

Не разогнуть спины, и день похож на предшествующий: натаскать воды, помыть лесные дары, нарезать, нанизать на веревку, развешать на чердаке, сеннике, в клети… В местные реки соль насыпана щедрой рукой создателя – черпай и черпай, не переведется, не оскудеют запасы, и ломившиеся от белого богатства амбары Соли Камской доказывали это… но крестьянину не по карману соль пудами скупать – осьмину[27] на год закупить, и не больше. Ни одна добрая хозяйка не упустит грибное счастье. Потому в каждом дворе на улице, в клетях, повалушах, чердаках, овинах сушились лесные дары.

Аромат тушеных грибов с горохом в печи, грибная похлебка с ячменем, пироги с маслятами… Славная, сытная пора август.

Сушатся зерна обмолотой ржи, подходит репа, оттягивают плети огурцы… Только успевай крутиться волчком с утра до ночи.

* * *

– Айда за мной! – Семен, будто клещами, вцепился в Аксинью, бесстыжий.

На дворе день, на задворках лен, что дергать – не передергать одной, у соседей – глазастая Катерина…

– Уйди ты, черт веревочный. Совсем сдурел.

– Да нет поблизости никого! Не увидят! – Семен раскраснелся, шалой удалью блестели его глаза.

Аксинья бросила тоскливый взгляд на выдерганные плети, вздохнула и пошла вслед за Семеном. Он разговаривал без умолку, то рассказывал о своих ненаглядных пчелах, то про смерть патриарха Гермогена, замученного нехристями, то про ополченцев, что вновь идут освобождать Москву. В этот ворох слов, ненужных, скомканных, помятых, он завернул свою радость, чтобы до поры до времени не истрепать ее.

– Глянь, жужжат, родимые. – Он приник ухом к колоде, не замечая, что рядом вьются полосатые труженицы.

– Жужжат, – подтвердила Аксинья.

– Я ж еще таких сделаю, хоть дюжину! Две! Я работников найму! – Семен пустился в пляс, схватив за руку Аксинью и вынуждая ее повторять за ним причудливые коленца только ему слышной мелодии.

– Рада я за тебя, Семушка. Что удалось у тебя все, что мечта твоя сбывается…

– Эх, если б все сбылось… И пасека своя. И ты… – Он пристально посмотрел в ее глаза. – Не было бы на земле русской человека счастливее меня… Ни боярина, ни воеводы, ни гостя торгового…

Аксинья знала, что лучше не спрашивать ей, о чем молчит Семен. Не так больно.

Семен

Он не молчал. Он говорил нетерпеливыми своими руками, наглым ртом, жадными чреслами…

Как решил для себя однажды, что соседская Оксюшка, тонкая, ломкая, черноглазая и черноволосая, робкая и задорная, должна принадлежать ему. Решил, когда подглядывал сквозь узкое окошко в бане. Полная, пышнотелая Ульянка на поросенка похожа, а Оксюша словно березка гибкая.

Свадьба с кузнецом ужалила Семена как целый рой обозленных пчел, ужалила и в сердце, и в голову… Черная обида застилала глаза, окунула в горячий котел бешенства. С ним отказалась венчаться, стервоза. Отговорки все придумывала: «Воле отца перечить нельзя, тетка Маланья супротив будет». А с Гришкой-чужаком быстро у нее все сладилось, по полянкам зажималась, а когда родители ее под замок посадили, исхитрилась – сбежала. Ради него, Семена, и пальцем пошевелить отказывалась.

И ведь проще было ее возненавидеть. И жил бы дальше спокойно. Но глянет Семен на девку, нет, бабу замужнюю, и кажется, что опутал ее чарами кузнец, свел с пути истинного, и нет ее вины в том, молодая, глупая. Надо спасти, вывести ее из басурманского плена.

Долго держал в себе желание расквасить морду кузнецу… И на Масленицу 1606 года решил потешить ярость, да силенки не рассчитал… Опозорился.

Катерина… Родители ее выискали, сына и не спрашивали, по нраву ли ему тихая, пугливая девка, дочь крестового друга Ивана Петуха. Обвенчали, под одеяло одно положили… Она вздрагивала от любого его движения, каждую ночь тихо всхлипывала, втягивала голову в плечи от громкого слова…

Катерина боялась мужа там, где надо было спорить; укоряла и обижалась там, где надо было промолчать; сторонилась и охлаждала там, где надо было использовать мужскую природу, нестойкую к бабьей ласке. Жизнь с суровой свекровью и равнодушным мужем превратила Катерину в батрачку, с которой не считался в семье даже малолетний Ванька. Семен не мог уважать безгласную, слабую жену, привыкнув с детства подчиняться властной матери. Он не видел в уступчивости и нежности жены уважения и покорности, презирал тихий голос и беззвучный плач ночью. Жизнь его семейная, похожая на жизни сотни других семей, лишена была и огня, и души, и полета. Он был будто пчела, лишенная возможности собирать мед и носить в свой улей. Чем старше становилась мать, тем больше передавала она дом Катерине, и тем меньше хотелось Семену возвращаться туда.

Чужой улей, чужой дом. Чужая жена.

Согрешила Оксюша, довела мужа до Обдорска, а Семену радость. Далеко отправили Григория, глядишь, не вернется. Строганов – хлипкая порода. Руку отчекрыжили, сразу пропал.

Осталась Аксинья одна. Никому не нужная, презираемая.

А Семен всегда помочь готов. И с забором, и с вспашкой, и с посевом. Добрый сосед. А кто его обвинить может? Всегда в деревне так делается.

Пузо Аксиньи ненадолго озлобило Семена, но потом отпустило. Когда Аксинья порой сидела на лавке и кормила одной грудью – Нютку, другой – Ваньку, Семкиного сына, вид маленьких губ, сомкнувшихся вокруг ее соска, довольное причмокивание сына рождало в груди непомерную радость. А в портах творилось непотребство: ночью Семен набрасывался на жену, вторгался в ее сухое, противящееся каждым вздохом своим тело.

Дождался момента, когда Аксинья должна была поддаться, подчиниться, признать право на владение собой. Не так скоро это случилось, но Семен добился своего. Податливость Аксиньи превратила верного мужа в пчелу, спешащую собрать мед с запретного цветка. Больно сладок он на вкус, и лепестки бархатные, и нектар дурманящий. С любовницей Семен забывал обо всех печалях, обязанностях, запретах.