Аксинья не первый раз заметила за дочерью свою тягу к терпким, резким запахам: тысячелистник и пижма пользовались ее приязнью, а перед лотком с пряностями девчушка и вовсе замерла от восторга.

– Пошли, Нюта, – она тянула дочку, а та упиралась.

Торговец, худой высокий бухарец, расплылся улыбкой, предвкушая прибыль:

– Вусе еся, вибирай.

– Я перца куплю, – задумалась Софья, – Порфиша любитель острого, ровно басурманин какой.

Она отсчитала нехотя медяки, протянула торговцу. Тот принялся пересчитывать их, взвешивая в руках, пробуя на вкус, да успевал хвалить «доблейшу, великомудр жен».

– А она чего застыла? – кивнула Софья на Нюту.

– Дочка у меня затейница, большая любительница пряных трав.

– Дай вот этой травки. – Продавец с величайшим почтением взял с лотка три крохотных засушенных бутона, завернул их в полотняный узелок, протянул молодухе.

Софья вручила их племяннице и удостоилась широчайшей улыбки.

– Скажи «спасибо», – потрепала Нюту по голове Софья, но, конечно, слов благодарности не услышала. Постаралась она подарком загладить вину свою перед Аксиньей, замалевать добром дурные воспоминания о последних годах, прожитых под одной крышей, годах, полных свар, обвинений, обид. Известно ведь: хочешь порадовать мать, подольстись к дитю.

Нюта крутила узелок, терла чудо-бутоны гвоздики, замедляла шаг. Аксинья забрала у дочери подарок, сунула в мешок с копейками, та скорчила мордочку, готовясь завопить, но смолкла, отвлекшись на затейливые звуки, которые извлекал из дудочки парень. Нютка вопросительно подняла глаза на мать. Рядом с ней выплясывал мужик, ряженный в пеструю рубаху, рваные порты, с колпаком на голове.

– Скоморохи! – выкрикнул восторженно Матвей.

Собирался польский царевич Русь воевать, Да с боярами-ворами сговаривался, Да собрался народ и нащелкал по лбу И царевичу-ляху, и боярам-дурням. Ой, бегут, ой, бегут, пятками сверкают. Убегай, Владиславка, чтоб в полон не взяли!

Задорные напевы скомороха вызвали одобрительные выкрики в собравшейся толпе. Не выгнали еще ляхов из русской земли, а песни о бесславном изгнании уже сочинили.

– Пойдемте отсюда, на непотребства всякие смотреть, – заворчала Софья.

Совершив скудные покупки: Аксинья – скобяные изделия, отрез дешевой ткани на поневу; Софья – добротную сковороду, бахрому, оловянные пуговицы на мужнин кафтан, они ходили меж рядами, осматривали, ощупывали товары, слушали разговоры, разглядывали городских баб и девок.

– Гляди, нарумянена. Словно гулящая, – показывала Софья на разряженную бабу в шитом жемчугом и золотыми нитями летнике.

Аксинья всмотрелась – и узнала Анфису, жену Лаврентия. Всей земле – горе, а солеварам – прибыль. Подходить к подруге поостереглась – отвернется с пренебрежением или обнимет радостно – неведомо.

Вести о событиях в Соли Камской, Новгороде, Москве журчали, перетекали от одной кучки людей к другой.

– Глянь, вон пятна кровяные. Это вчера избили зырянина. Супостат, подслушивал, подглядывал, что творится… Хотят бунт племена поднять, – рассказывал худой мужик с черной бородой, и толпа рядом встревоженно вздыхала и грозила кулаком неведомым врагам. – Помер он вроде. Зырянин тот, хорошо приложили.

– А Ляпунов-боярин созвал людей со всей Расеи – мол, ляхов вышибать бум. Еще той осенью мой кум да сколько десятков солекамцев ушли. И что вы думаете? Москва горела, воеводы и казаки рассорились… Позорище, – возмущался старик в красной островерхой шапке.

– Да ты возмущаться горазд. А слабо взять топор да пойти с врагами воевать.

– Стар я для таких дел.

– Тогда сына али зятя отправь.

Старик погрозил кулаком и пошел подальше, что-то недовольно ворча себе под нос.

– Не по нраву мне город, всяк орет да гадости говорит, да деньги выпрашивает. – Софья схватила за руку Ваську так крепко, будто его хотели украсть.

– Пошли на главную площадь.

– Авось наговорился муженек мой с оборванцем.

– Зачем так про него? Он с ляхами воевал. – Матвей не стерпел.

– Ты что старшим указываешь?

– А я знаю, почему ты меня не любишь.

– И почему же? – Софья опешила.

– Злит тебя, что я вымесок мужа твоего покойного, брат Васькин.

Аксинья схватила Матвейку за рукав, ни к чему будоражить Софью, и так достаточно худых слов он сказал ей.

– Да какой ты брат сыну моему! Аксинья, зачем напраслину на Феденьку моего возводишь?

– Не напраслина, а правда. Сама знаешь.

– Бабоньки, нагулялись, купили, что хотели… – Порфирий вовремя вырулил из какой-то лавчонки, оборвав наметившуюся ссору.

– Домой поехали, Порфирий. Сил моих нет в сатанинском вертепе находиться.

– А я бы еще погулял, – вздохнул Матвейка. – Бурлит здесь жизнь, а в Еловой сонно ползет.

Порфирий заехал в Еловую, высадил Аксинью с Матвеем и сонной Нютой. Софья сухо попрощалась с родичами, но, когда телега уже заскрипела по глинистой еловской дороге, не выдержала, крикнула:

– Перед родами пошлю я за тобой, жди!

Примирение с родственниками грело сердце Аксинье: злые ли, добрые ли, близко ли, далеко ли, но одной в миру тяжело.

* * *

Три дня назад заглохла кузница в Еловой – утром, прихватив узелок с едой и запасные порты, ушел Игнат. Исходящая тревогой Зоя обежала всю деревню, расспрашивая каждого о муже. И лишь Яков Петух, староста, открыл правду взволнованной бабе: Игнат записался в ополчение, давно известил о своем решении старосту и сотского, просил помогать жене и детям в его отсутствие. Зоя рыдала так громко, что всполошила всех деревенских собак. Агафья утирала ее слезы и обещала, что переселится к подруге для пущей подмоги.

А вечером Агафья пришла к Аксинье, несмело поскребла в дверь и только после Матвейкиного крика «Заходи!» втиснула свое крупное тело в избу.

– Ты проходи, Агаша. Что ты мнешься на пороге. Садись к столу.

– Ненадолго я, – мялась баба, но на лавку у входа села.

Аксинья штопала одежки дочки и Матвея, на них горело все, как на пожаре. Соберут лен, соткут полотно, глядишь, сошьет она новые порты да рубахи. Старая материна игла затупилась и с трудом прокалывала заскорузлую от пота Матвееву рубаху. Углубившись в работу, она забыла о гостье.

Агафья сложила на коленях крупные руки, опустила взгляд на дощатый пол. Кошка обнюхала гостью, стала крутиться вокруг, мурлыкать.

– Ишь какая. – Гостья погладила белоснежный пушистый хвост, а Снежка зашипела, возмущенная смелой лаской.

Аксинья вздрогнула и подняла взгляд на Агафью:

– Ох, ты прости. С чем пришла?