— Что это за «Восточный Бар»? — спросила Эллен.

— Сам толком не знаю. Пойдем посмотрим.

Эллен поняла, что не должна больше расспрашивать и что между мной и Лейлой существует тайный сговор.

Мы втроем вышли в марсельскую ночь. Очень крутой переулок упирался прямо в бар, казавшийся в потемках квартала маленьким перламутровым ларчиком. Если подойти поближе, можно было еще прочесть на обветшалом фасаде, над узкой дверью, грубо намалеванную надпись: «Восточный Отель».

Лейла вошла первой, и все присутствующие мужчины разом смолкли. Теперь слышен был только телевизор, отрывки яростной арабской брани вперебивку с очень ритмичной музыкой. Мы с Эллен забрались в укромный уголок у самой входной двери. Мне сразу здесь понравилось, и это место, и ощущение, что я, толкнув дверь, вошел в грезу, и то, что я оказался среди наблюдателей пустоты, пьяниц, испытывавших смутную враждебность к непростым парням вроде меня, но погруженным в своего рода незатейливый фатализм.

Пока что в поле зрения не было ни одной женщины. Настоящая печаль, смутная и обреченная, рассеянная в тусклом свете. Долгое ожидание, бесконечное ожидание и убежденность в том, что ждать нечего. Только и можно, что изо дня в день, по крупицам, пересказывать одно и то же. Не утраченное время, но бескрайняя пустыня времени, и ничего более.

За стойкой, под безжалостной неоновой лампой, стоял прямой и стройный старик, должно быть, хозяин заведения. Он замедленными движениями перетирал стаканы. Время от времени он откладывал тряпку и подхватывал со стойки дымящуюся сигарету. С наслаждением затягивался, клал окурок на прежнее место и снова брался за работу. Когда Лейла бесшумно шла через зал, он поглядел на нее и улыбнулся. Я внимательно за ним наблюдал. Я думал о том, какие детали мог бы подчеркнуть, если бы мне надо было его описывать, — его череп, словно выточенный из куска дерева, его почти наголо остриженные белые волосы, его трехдневную щетину, его темные очки и золотые зубы, которых было куда больше, чем здоровых и обломков. На смуглой коже блестели золотые часы на тяжелом браслете и золотая оправа очков.

Глядя на идущую мимо девушку, бессонные старики качали головой. Я не слышал, о чем говорили между собой Лейла с хозяином, а потому старался угадать по их жестам и выражениям лиц. Лейла, чуть напряженно, но смело: «Вы дядя Джо?» Старик, смеясь во все свое золото, раз за разом затягиваясь сигаретой, от которой уже почти ничего не осталось: «Да, а ты, значит, Лейла? Наконец-то ты приехала. Карим меня предупредил».

Раздавив крохотный окурок, хозяин наклонился, став более серьезным, и долго что-то нашептывал на ухо Лейле, а та послушно кивала или встряхивала кудряшками. Старики-завсегдатаи вернулись к прерванному разговору или задумчиво следили за мелькавшими на телеэкране картинками. Я увидел, как предполагаемый дядя Джо указал подбородком в нашу сторону, а потом Лейла прошла через зал в обратном направлении и поставила передо мной и Эллен стаканы с обжигающим мятным чаем.

— Он сказал, что мы все можем здесь переночевать. Он держит и гостиницу, тут рядом.

Эллен сразу согласилась. Ей необходимо было, чтобы мы приехали… куда-нибудь. Хотелось остаться наедине со мной, но прежде всего она очень устала.

Мелкими глотками отхлебывая мятный чай, я наблюдал за Лейлой. С тех пор как мы вошли в этот бар, в ней что-то неприметно изменилось. Ее взгляд невозможно было поймать. С полнейшей естественностью она расхаживала взад и вперед, брала со стойки заказы и разносила их людям, сидящим за столиками. Можно было поклясться, что она давным-давно здесь работает. Теперь это была не моя маленькая требовательная гостья, а персонаж в сочиненной мной обстановке, и я смотрел на нее со стороны.

Я поднялся. Направился к стойке. Поздоровался с хозяином. Я прекрасно заметил, как насмешливо блеснули глаза золотозубого старика. Он выдвинул челюсть, и я догадался, что он может быть свирепым и необузданным. Но он предпочел сменить выражение лица и очень ласково мне улыбнулся, чуть покачивая головой, словно показывая, что мы с ним много чего знаем, но не станем тратить время на разговоры об этом. Он был сухой, крепкий и красивый. Несомненно, он мог быть жестоким. Несомненно, он мог быть очень добрым.

— Я заранее заплачу за два номера, — сказал я ему. — На эту ночь. Но может случиться, что мы поживем здесь подольше.

Он взял у меня деньги, а потом широкой ладонью припечатал к стойке ключ с привешенной к нему деревяшкой. Выкрикнул имя и еще что-то по-арабски, за стойкой открылась маленькая дверца, и появился совсем молоденький тощий и заспанный паренек.

— Он вам покажет, куда идти. Гостиничные номера вам не подойдут. Утром те, кто уходит на работу, сильно шумят. Чуть подальше есть небольшая квартирка. Там никого нет. Вам там никто не будет мешать.

Не сказав ни единого слова, мальчик с полузакрытыми глазами провел нас через ту дверь, откуда появился сам, и увлек за собой по многоярусному лабиринту: темные коридоры, лестницы, внутренний двор, еще одна лестница, бесконечный проход под самой крышей, еще несколько ступенек и, наконец, огромная терраса, где нам пришлось пробираться среди сохнущего на веревках белья.

Терраса эта, возвышаясь над городскими огнями и морем, плыла в беспредельной холодной ночи. Я постоял, облокотившись о перила, и не смог толком определить, где нахожусь. У меня под ногами сотни тысяч мигающих огоньков, светящихся черточек, фар, светофоров, фонарей и неоновых ламп тесно заполняли пространство до четко обозначенной границы, за которой лежала темная громада моря, сливающегося с небом.

Квартира, куда определил нас дядя Джо, примыкала к этой террасе и состояла из одной просторной комнаты с выбеленными известкой стенами. Она была прилично обставлена, там была даже маленькая кухонька. Снаружи я сразу же приметил стол и стул, развернутые так, чтобы видеть пейзаж. И подумал, что, если и попытаюсь написать несколько строк, сделаю это здесь, на этом самом месте. Неизменный порядок: стол, стул, ручка, белые листы…

Когда я на следующее утро открыл дверь, на меня обрушилась и подхватила ослепительная волна света. Все сияло — небо, стены, белые простыни. Я босиком прошел несколько шагов. Глаза постепенно привыкали. Две женщины снимали и складывали простыни. Они поздоровались со мной, и я им кивнул. Я увидел шумный и светлый город. Я увидел светлое мерцающее море. Оно сильно шумело, но на этот шум накладывалась и глубокая тишина. А главное — здесь был простор, ощущение открытого пространства, и оно шло не только от прохладного воздуха, от распахнутого до самого горизонта вида, от высокой точки, с которой я смотрел, — нет, это было свойственно городу с очень давних времен. С греческих, подумал я.

Я решил попробовать, как у меня получится, и сел за стол, положил перед собой руки, закрыл глаза. Глубоко вдохнул, подставив лицо первому теплу, ощущая всю эту пустоту вокруг. Да, здесь я буду писать. Или хотя бы внесу кое-какие поправки в рукопись, все еще лежащую на дне моей дорожной сумки.

Когда я снова открыл глаза, напротив меня, по ту сторону стола, стояла улыбающаяся Лейла. Она поняла. Она, должно быть, чувствовала хрупкость моего намерения, пределы моей готовности, глубину моего безразличия, потому-то сегодня утром ни о чем меня не просила. Сказала, что ночевала в маленьком «Восточном Отеле», в номере на первом этаже обращенного к улице здания.