Максиму России никто не мешал уехать из Урюпинска в Москву. Но, Вена, как и Москва, встречала «понаехавших тут» совсем не хлебом-солью[60].

В общем, Израиль, будучи парнем крепким и нетрусливым, при первой возможности записался к махновцам.

Вот и Павло пояснил логику революции.

— Батько жидов расстреливал. Евреев он не трогал. И нам не велел.

Как оказалось, правоохранительная система была здесь тоже весьма своеобразной. Точнее, этой самой системы просто не имелось. Анархисты отрицали писаные законы. Имелись «народные суды», в которых решали дела «не по закону, а по совести». И эти самые приговоры были интересными. Так, Павло рассказал, что в соседней деревне оправдали мужика, который по пьянке грохнул соседа. Мотивация была проста и логична: «убитого не вернешь, а если этого расстрелять, то кто будет его детей кормить?»

Тюрем здесь не было. И приговоров было немного: за небольшие проступки пороли. За крупные — расстреливали. Имелся, впрочем и такой сюрреалистический вид наказания как «условный расстрел». То есть, ты живешь, пока не надоел.

Максим-то вырос в достаточно гуманном обществе, и его поначалу шокировало то спокойствие, с которым люди говорят «расстрел». Но Эмиль относился к этому с полным равнодушием. И Максим понял — большинство этих людей прошло через войну. Если взять того же Эмиля, так сколько его товарищей легли в землю? Ни в чем не виноватых и, наверное, хороших парней, которых отправили на войну непонятно за что. И понятно, он не считает, что народ должен кормить преступника, пока тот сидит в тюрьме.

Чем ближе ко Львову, чем чаще в сельских пейзажи, через которые катил поезд, были заметны следы войны. Конечно, за прошедшие десять лет с момента здешних боев многое сгладилось. Вырытые окопы в многих местах запахали, выросли какие-то новые деревья. Но не всюду. Во многих местах виделись ломаные линии заросших окопов. Многие станционные здания так и стояли разрушенными или были кое-как залатаны. Хотя, как пояснил Эмиль:

— Основные бои шли севернее. Впрочем, природа быстро скрывает следы того, что люди натворили.

А вот сельские домики, по крайней мере издали, выглядели достаточно прилично. Хотя, конечно, это были не французские и не итальянские деревни.

Львов выглядел интересно. Тут имелось много магазинов, кафешек и синематографов. Но вот нэпа не было. Ни в каком смысле. Махновцы и не пытались вводить «революционный коммунизм». Так что те мелкие предприятия, которые сумели выжить при новом режиме, так и жили. С другой стороны, тут не было виданного Максимом в Москве демонстративного торжества «новых русских». Народ, правда, был одет достаточно бедно. Промтовары стоили дорого.

Порядок, в общем-то, поддерживался. По крайней мере, в Милане было хуже. Не говоря уже о Венеции. Правда, были районы, в которые с наступлением темноты соваться очень не рекомендовали. Это были места, где раньше компактно проживали поляки. Они в большинстве разбежались — и там угнездились разные асоциальные элементы.

Что касается, так сказать, высокодуховной жизни, то с ней дело обстояло не очень. В здании городского театра расположился Дом анархии, в котором шла какая-то творческая жизнь. Время от времени там давали концерты — но либо представители местной самодеятельности, либо коллективы из СССР. Батька явно не стремился плодить творческую интеллигенцию.

А вот университет, как закрылся после распада Австро-Венгрии, так и пребывал в том же положении. Хотя Махно всячески продавливал создание школ. А университет батьке несколько раз предлагали открыть группы интеллигенции. Но Нестор Иванович их вежливо посылал. Хотя и многие ребята из Реввоенсовета, среди которых тоже было много интеллигентов, полагали: а, может-таки открыть? А то как-то неудобно… Ходили непроверенные слухи, что даже к Конькову в Москву какого-то пытались посылать.

Почему к нему? Так Коньков тут являлся чуть ли не легендарно фигурой. Не как журналист, и уж тем более — не как медиа-магнат. Тут помнили, что именно он в самый критический момент подвез черным повстанцам винтовки, патроны, а главное — пулеметы, которые поставили на тачанки. И в итоге раскатали офицеров Дроздовского. Да и вообще почему-то считали Конькова своим. Хотя, как показалось Максиму, Сергей был оголтелым империалистом. Но поди пойми его такого — который жил при СССР, «лихих девяностых», при Путине, участвовал в революции семнадцатого, прошел Гражданскую войну и теперь снова жил в СССР. Что у него там в мозгах…

В общем, эти ходоки явно промахнулись. Потому что львовский университет, по словам всезнающего Эмиля, был местом, где австрийцы, как свойственно добрым соседям, готовили идеологическую мину для России — всячески привечали украинских националистов. А из общения с Коньковым, Максим вынес, что Сергей эту публику искренне ненавидел. И ведь именно он разнес на хрен в 1917 году киевских незалежников[61]. Так он уж точно предпочитал, чтобы этого университета просто не было. Кстати, по договору между СССР и Трудовой Федерацией, все желающие могли совершенно бесплатно учиться в любых учебных заведениях на советской территории. Узнав про это, Максим задумался: а ведь тут ещё какая-то хитрая игра. Но, в конце концов, это не его дело.

Что ещё было интересного в столице Западноукраинской Свободной Трудовой Федерации? Газеты. Был официоз — «Голос свободы». Имелась «Свободная Галичина» — то же самое, но издание было более веселым и разнообразный по содержанию. Выпускались оба на русском, украинском и идиш. Хотя русских тут было, прямо скажем, ну очень немного. Имелись и разные иные издания разных левых направлений. Неполитических газет не имелось. Не потому, что их кто-то гнобил. Просто местные жители просто не понимали: нафига покупать развлекательную макулатуру. Ну, разумеется, в полном объеме были представлены издания РОСТА. Среди них особенной популярностью пользовалось приложение к «Молодой гвардии» «Взгляд». Его охотно покупали и крестьяне, несмотря на довольно высокую цену. Дело в том, что приложение состояло из рисунков, фотографий и комиксов. Картинки и фотки можно на стенку повесить, комиксы дать детям.

Об этой затее Конькова Максим, разумеется, знал и раньше. Как и слыхал сплетни, что Сергей на пушечный выстрел не подпустил к ним никаких авангардистов, из-за чего крупно повздорил с Маяковским, который тоже очень хотел влезть в это дело. Фразу Конькова передавали в Москве долго.

— Любой инструмент годен в своем деле. Дети не понимают ваших революционных методов. Они говорят: это не похоже! Так что боец Красной Армии на рисунке должен выглядеть в точности так, как он выглядит. И в руках он должен держать не некую палку с непонятной торчащей хренью, а винтовку Мосина с трехгранным штыком. Не знаете, как она выглядит —