честью. Его кабинет – это кладезь артефактов, большинство из которых связаны с космосом. Я рассматривала там все как в музее, а Сергей Юрьевич меня проверял, спрашивал: «А вот это, Юлечка, что? А это?» Я отвечала: «Это РПВ-2 и РПВ-1. А это ручка – РУО». Он говорил: «Неплохо, очень неплохо». Сергей Юрьевич тогда подарил мне куклу – девушку-космонавта.

У Сергея Юрьевича есть одна слабость – он коллекционирует старые водолазные шлемы. Об этом нам еще на Байконуре рассказал Артемьев, и мы договорились, что подарим Романову шлем. Уже в Москве нашли двенадцатиболтовку, о которой он мечтал, – Артемьев отыскал ее в последний момент. Накануне встречи я звонила ночью продавцу шлема, он был за городом, мы еле договорились. Оплатила такси, чтобы шлем привезли в Москву. Он весил 25 килограммов. Потом курьер из «Яндекса» забрал этот шлем из Щелково и в четыре часа ночи привез его мне. Я вышла в пижаме, открываю дверь – передо мной стоит не очень хорошо говорящий по-русски курьер со шлемом. И произносит: «Тяжелий, очень тяжелий. Давай помогу». Я ответила спросонья: «Не надо, я сама». Попробовала поднять – и чуть не рухнула! Но все-таки затащила в квартиру. Сидела рядом со шлемом и хохотала: наверняка курьер ломал голову, размышляя, зачем этой сумасшедшей в четыре часа ночи водолазный шлем?!

После посещения кабинета Романова я тоже заразилась коллекционированием космических артефактов. У меня сохранился медицинский пояс, в котором я летала, зеркальце от скафандра, открытки с печатями МКС, костюм «Кентавр», пара футболок, которые я таки вывезла со станции, космические часы, личные вещи, которые я брала с собой… Когда мне становится грустно или когда кто-то говорит, что не верит, что мы летали в космос, я, как ребенок, открываю эту коробочку, смотрю на все эти вещи и радуюсь тому, что это все-таки со мной было.

Но я так и не увидела вживую, как стартует ракета! Я находилась внутри. У меня есть такая странная мечта: хочу попроситься на Байконур и посмотреть, как это происходит. Когда мы готовились к полету, я смотрела записи пуска ракет. Но я ведь не знала, кто сидит в этой ракете, а это другие ощущения. 18 марта 2022 года стартовал Олег Артемьев, с ним Сережа Корсаков и Денис Матвеев. И я, сидя в Пскове, смотрела на айфоне старт ракеты. Как меня затрясло! Прошло несколько секунд полета, и я говорю: «Сейчас будет первая ступень – отделение первой ступени… вторая… головной обтекатель…» Это такой ужас, когда ты, уже побывавший внутри, понимаешь, что происходит там сейчас и какая ситуация может произойти. Сидишь и думаешь: вот первая ступень, вторая… как там ребята? Их сейчас покажут? У них тоже не сработала автоматика на стыковку. В этот момент у меня внутри все замерло. Ведь у нас было так же. Но когда ты это переживаешь, сидя внутри ракеты, – это одно, а когда переживаешь за кого-то – это неприятно, тяжело. И когда я увидела, как ребята влетели в люк МКС, как они уже друг друга обнимают – я подумала: какое же это счастье! Все на месте. Потом мы ждали закрытия люков и спуска на Землю Антона, Пети, Марка.

Зачем нужны были съемки в космосе

Я, как театральный артист, придерживаюсь такого мнения: для того чтобы играть пьяницу, не обязательно быть пьяным, а чтобы играть проститутку, не обязательно идти на панель. Поэтому сначала я очень настороженно относилась к проекту.

Безусловно, можно снять фильм в павильоне. Нам часто говорили: «Ну вот сняли же „Гравитацию“!» Да, 20–30 секунд можно снять на тросах. Но это же все равно не настоящая невесомость! К тому же, если в кадре только один человек, как в «Гравитации», это еще можно снять. Но пролет по станции не снять никогда в жизни – такую систему тросов придумать невозможно. Мы, конечно, боялись, что прилетим в космос – а там окажется, что все обыденно и чуда нет, или мы вдруг поймем, что в невесомости нельзя снимать – мы ведь ничего не знали заранее. Эта ответственность была страшнее, чем любой другой страх. Мы сидели на Земле, в ЦПК, – на нас все набрасывались, травили, разве только смертных грехов не приписали. Мы тихо умирали от такого количества негатива, но все время говорили себе: «У нас все получится. Мы это сделаем». Когда ты это произносишь, внутри, конечно, сидит страх: а если не получится? Кто может дать тебе гарантии? Никто не знал, получится или нет.

Нам с Климом все до одного твердили, что на МКС нам будет невыносимо. «Вас будет тошнить, будет очень болеть голова» – и показывали фотографии: «Лицо покраснеет и распухнет, потому что вся кровь ударит в голову, сосуды не будут справляться…» Так нам каждый день твердили разные люди: «Будет плохо, точно будет плохо».

Очень трудно сохранять самообладание, когда после таких слов тебе в интервью приходится говорить: «Нам кажется, у нас все получится». А самой в этот момент хочется, как маленькой девочке, разрыдаться от страха и зарыться лицом в подушку: «Да откуда я знаю, получится или нет! Зачем вы меня об этом спрашиваете! И да, я не знаю, можно ли такое снять на Земле или нет! Но я верю в проект и в людей, которые рядом со мной, у меня нет повода им не доверять. Я просто маленький винтик этого проекта. От меня зависит многое и в то же время – ничего не зависит. Знаю ли я, сколько потрачено денег на проект? Нет! Видела ли я смету? Нет! Это не моя сфера, этим занимаются другие люди».

Теперь я отвечу на вопрос: «Можно ли это было снять на Земле?» ТАК на Земле это снять было нельзя. Как-нибудь по-другому – наверное, можно. Но суть, наверное, не только в этом. Была задача попробовать сделать так, чтобы люди, которые придут в кинотеатр, смогли совершить космическое путешествие, точно понимая, что это все реально, что это не художественная фантазия. Вот это – МКС, невесомость – вот такая! Можно ли это передать художественными средствами? Конечно, можно. В нашем сценарии есть гениальная фраза, которую когда-то сказал Клим в ответ на вопрос: «Зачем вы полетели в космос? Это же опасно, это же ненужно» – «А зачем люди покоряют Эверест? Это ведь точно никому не нужно. Но