Свейнхильд казалась грустной и встревоженной. Нынче многие посягали на добро Ульфа, и ей предстояло немало тяжелых боев.

– Держись, Свейнхильд, – сказал я и добавил: – Будет нужда, помни – я должник Ульфа. , Она улыбнулась и коснулась моей щеки:

– Волчонок-Ульф учил вас, зверенышей, как собственных сыновей… По всей земле его дети… Хотя теперь их уже не много и с каждым годом становится все меньше. Забудь обо мне и береги себя. У тебя есть зубы и когти, а у меня есть хитрость. Мне ни к чему твоя помощь.

Она отвернулась и ушла в дом, а я вспомнил тот вечер у Ульфа, когда впервые почуял себя зверем, ее лисью мордочку и засмеялся. Что бы там ни говорили, тяжеловесным родичам Ульфа придется тягаться не с маленькой и хрупкой Свейнхильд, а с коварной, как бог Локи, лесной лисицей.

Всю дорогу Ингрид молчала. То ли думала, как жить дальше, то ли боялась, что я не дождусь свадьбы. Я не мешал ей. Только каждый раз, видя ее бледное лицо и потухшие глаза, невольно думал: «А правильно ли я сделал, что забрал ее из усадьбы?» Почему-то она уже не разжигала во мне той дикой, неистовой страсти, что в первый день нашей встречи.

Я зря беспокоился. Едва став моей женой, Ингрид доказала, как удачен был мой выбор. Ее тело таяло под моими ладонями, а маленькие пухлые грудки сами тянулись к моим губам. Она была неумелой и очаровательной. Та ночь возродила прежнюю Ингрид. Она всегда улыбалась и всюду поспевала, и даже мои тупоголовые братцы стали на нее заглядываться. «Уж не отправить ли жену к Свейнхильд, когда придет время походов? – думал я. – Арм не преминет воспользоваться моей отлучкой. Кто знает, когда я вернусь и вернусь ли? А молодой бабе так нужны рядом сильные мужские руки и надежное плечо! Ингрид не устоит…» Мне было жаль потерять жену, но остаться с ней я не мог. Море манило меня, как лес манит зверя. Ингрид была прихотью, а море – страстью…

Орм тоже тосковал по походам, и, едва наступила весна, он стал собирать хирд. С гор вернулись Черный Трор с Эриком, с озера Хельмар приплелся Бренн, из Эвла появился веселый и опухший от попоек Варен.

Предчувствуя разлуку, Ингрид все чаще приставала ко мне с просьбами. Ей не хотелось, чтоб я покидал родной дом.

– Погляди, – говорила она, – твои братья живут тихо и мирно, никого не обижают, растят хлеб, помогают твоей матери и никуда не рвутся. А ведь их не держат жены или дети… Почему же ты все время хочешь уехать?!

Я пытался объяснить, но она лишь ударялась в слезы:

– Ты не любишь меня. Стоит Орму позвать, и ты бежишь, словно щенок, только что не поскуливаешь от радости! Ты никого не любишь. Ты не любил меня, даже когда забирал из усадьбы деда! Я не напоминал ей о том давнем разговоре за избой Ульфа, но соглашаться с нелепыми обвинениями тоже не хотел.

– Я воин, – толковал я. – Мое счастье в походах. Твой дед научил меня прикасаться к силе Одина, и теперь я не смею огорчать великого бога. Нужно быть достойным этой чести!

– Зато ты смеешь топтать меня и мою честь задыхаясь от рыданий, кричала она.

Подобные разговоры повторялись так часто, что однажды я впрямь задумался – а любил ли я Ингрид, когда женился на ней? И честно ответил: нет. Хотел, желал, но не любил. Она всегда вызывала во мне лишь дикую, животную похоть. А постоянные размолвки убили и это… Я стал избегать близости с Ингрид и передумал отправлять ее к Свейнхильд – в конце концов, пусть сама блюдет свою честь, на то она и мужняя жена!

Лето наступило как самый долгожданный праздник.

Орм собирался недолго, и мы вышли в море так рано, как ни разу не выходили за последние годы. «Это не к добру», – каркали старики, но весла уже легли на воду, на ветру захлопали паруса, а все глупое, смешное и ненужное осталось позади. Там, в прежней береговой жизни, остались Ингрид со своими бессмысленными жалобами, смерть старого колдуна Ульфа и вечно работающие тугодумные братья.

– Держим путь к пределам датским,

К танцу стрел и звону стали,

Дальше от супруги Игга

И от сладких герд уборов[49], —

пел мой погодок Льот, и мы летели навстречу своей судьбе быстрее, чем летят по небу волшебные волки, пожиратели звезд, могучие сыновья Фенрира…

Наш корабль пришел к берегам Дании так рано, что, когда хирдманны выходили на берег, земля похрустыва-па под их ногами ледяной коркой, а на каменных валунах белесыми пятнами лежал нестаявший снег. Оставив людей на берегу, Орм отправился разыскивать Золотого Харальда. Еще осенью они договорились вместе идти в Восточные Страны[50], но теперь Золотой принял Орма более чем прохладно.

– Я больше не хочу ходить в походы, – возлегая на мягком ложе из шкур, угрюмо заявил он. – Хочу осесть…

Где осесть, он не добавил, но и так было понятно, что внук Старого Горма пожелает остаться на земле, которая когда-то принадлежала его деду, то есть тут, в Дании. Вот только что думает об этом Харальд Синезубый, конунг данов? Вряд ли он жаждет поделиться с родичем своими владениями.

Когда мы вышли из избы Золотого, Орм повернулся ко мне и задумчиво потер лоб.

– Не знаю, что произошло здесь зимой, но чую назревает что-то очень странное.

Это чуял не только он. Уже наступала весна, а зимовавшие на датских берегах викинги до сих пор не знали, куда направятся их корабли. Шли разговоры о набеге на Восточные Страны, о Норвегии и Нортумбренланде[51], но все это никем не подтверждалось, а воины только делились друг с другом догадками и слухами. Единственным, кто знал обо всем, был Хакон-ярл. С ним водили дружбу и Золотой, и Синезубый.

– Ты не гляди, что ярл с виду маленький и неказистый, – говорил Орм. – Он очень хитер, и попомни мое слово – все здешние неурядицы – его рук дело.

Я не удивлялся этим словам. Уже все знали, что изгнанный из Трандхейма Хакон-ярл умудрился подговорить норвежских бондов и этой зимой они убили Эрлига-конунга – того, что правил там после ярлового изгнания. Но стоило намекнуть Хакону об участии в заговоре, как он изумленно расширял свои бледно-голубые доверчивые, как у ребенка, глаза и пожимал плечами:

– При чем тут я? Разве моя вина, что Серая Шкура и его братья-конунги скупы к своим людям? Норвежцы чуть не мрут с голода! Если б тебе, – от тыкал коротеньким пальцем в грудь собеседника, – пришлось всю зиму жрать лишь селедку, разве ты не убил бы виновника этой беды?

Глядя в его глаза, невозможно было упрекнуть его во лжи!

Люди поговаривали, что помимо хитрости норвежский ярл обладает еще и удивительной ловкостью, но этим рассказам я не очень-то верил. Хакон казался слабым противником – он был маленький, коренастый, неуклюжий, с короткими руками и ногами. Нет, как воин он не заслуживал внимания! Куда больше мне нравился Золотой Харальд. Вот уж он действительно был бойцом хоть куда – статным, смелым, удачливым… Недаром же его называли Золотым.