Тернер-Филд, аэропорт казался светящимся пятном в далеком, исполосованном реактивными струями самолетов небе. Аэропорт Хартсфилд-Джексон в Атланте – это гигант, многолюдный город внутри мегаполиса, район без постоянных обитателей и сердца, город безымянных прохожих и отличное место, где можно легко слиться с толпой.

Хартсфилд-Джексон ошеломляет. То самое место, где в наши дни нам беспрестанно твердят быть бдительными, одновременно делает эту бдительность практически невозможной. С самого первого момента, когда раздвижные стеклянные двери пропускают вас в огромные терминалы, вы попадаете в мир радиообъявлений, стендов с инструкциями, записанных сообщений, траволаторов, баров и залов ожидания, эскалаторов, видеоэкранов, зон досмотра, магазинов, еды, подземных поездов, гула голосов сорока трех тысяч работников, солдат, копов, ищущих бомбы собак и путешественников. Один из самых загруженных международных аэропортов в мире во всех неправильных местах медлителен, как черепаха, а в остальном это вихрь информации, звуков и света. Если только вы здесь не для того, чтобы понаблюдать, пока другие поглощены своими делами. Собственные заботы путешественников отвлекают, и они лишь смутно осознают окружающих, несмотря на новые угрозы и повышенное внимание. Благодаря нехитрым уловкам по изменению внешности – очкам, бейсболке, простой одежде, ничем не примечательной по рисунку и цвету, – можно пройти мимо близкого знакомого незамеченным или задержаться в том же газетном киоске и не быть узнанным.

В таком месте люди не смотрят друг на друга. Они видят категории и стереотипы – путешественник, покупатель, полицейский, бизнесмен. Быть невидимым в общественном месте, таким как это, очень просто.

В паре сотен ярдов от выхода на посадку, куда я прибыла с другими пассажирами рейса из Денвера, коридор зала «В» резко нырнул вниз, к крутым эскалаторам, что вели к подземным тротуарам и поездам. С высоты медленно движущихся металлических ступеней я разглядывала людскую толпу. Меня этому обучали. Я умела уловить внезапное движение, странную походку, шаги, что-то необычное в толпе, или чей-то слишком пристальный взгляд. На мне были джинсы «Ливайс» и пуловер без рукавов, и все же температура тела по ощущениям подскочила до двухсот градусов еще в самолете и до сих пор не нормализовалась. На плече у меня был ремень компьютерного чехла из черной кожи. Согласно табло над головой, до прибытия следующего поезда оставалась одна минута. Я чувствовала его приближение под сланцевыми полами в транспортном вестибюле: едва ощутимая вибрация, сопровождаемая приглушенным грохотом за мгновение до того, как состав вкатился в тупик и стеклянные двери с шипением открылись.

Я быстро юркнула в толпу, чтобы успеть к поезду, пока двери снова не захлопнулись, и для равновесия схватилась за одну из вертикальных стоек в центре вагона. Мой взгляд скользнул по вагону. Нетрудно было предположить, что эгоист, вуайерист, жестокий социопат, вроде того, которого мы искали, хотел бы увидеть меня, когда я вернулась. Хотел бы изучить мое лицо на предмет страха или стресса. Его игра – а это была игра – на самом деле заключалась в том, чтобы отравлять и калечить жизни других людей. Теперь этот убийца держал в петле связи и Раузера, и меня. И был не прочь какое-то время поиграть с нами в кошки-мышки. Я действительно чувствовала, что кто-то следит за мной, или это была просто реакция на полученное мною письмо? В самолете я перечитывала его снова и снова, и его было достаточно, чтобы волоски на моих руках встали дыбом. Моя ДНК может сделать для вас только одно: дать вам ориентир для следующего раза… Это так в духе СМИ: вырвать что-то из контекста, не рассказывая всей истории… Что они там придумают дальше? У.

Мне предстояла долгая прогулка по аэропорту и бетонным парковкам долговременной стоянки. Они даже днем выглядят темными и непривлекательными, но сразу после полуночи, когда воздушное движение минимально, когда стук колесиков моего чемодана по неровному бетону лишь время от времени прерывал призрачный вой реактивного двигателя, ощущение было… зловещее, будто кто-то вот-вот выпрыгнет на тебя из кустов. О’кей, я понимаю, в аэропорту Хартсфилд-Джексон нет кустов. Дело в том, что я была уже не в состоянии отличить реальную опасность от воображаемой.

«Неужели я следующая?» – все время думала я. Нет. Я не вписывалась в профиль жертвы, но, с другой стороны, что на самом деле требовалось преступнику? Как он выбирал своих жертв? У нас имелась лишь одна связь с некоторыми из жертв, но не со всеми, этого было недостаточно, чтобы понять процесс выбора. Я заставила себя двигаться спокойно, в обычном темпе, не оборачиваясь. Просто добраться до своей машины. Время от времени я слышала, как захлопывалась дверца или оживал двигатель. Каждый звук казался усиленным. Что вообще ему нужно? Он уже упустил шанс – по крайней мере, так он хвастал на месте убийства Лабрека. Неужели все дело в слежке? Слежка была топливом. Она давала силу и власть.

Приблизившись в моей старой «Импале», я представила глаза, прожигающие мне лопатки. Мне потребовалась вся моя внутренняя сила, чтобы не швырнуть на бетонный пол чемодан и броситься со всех ног наутек. С этим убийцей была перейдена черта. За все мои годы работы в Бюро по всем типам дел о серийных преступниках, когда я составляла профили серийных убийц, растлителей малолетних, насильников, меня никогда это не касалось лично. Между преступниками и криминалистами всегда существовал барьер. Эмоционально моя работа сказывалась на мне. Я брала ее с собой домой и ложилась с ней в постель, которую делила с мужем. Ночные приливы пота, алкоголь, чтобы успокоить нервы, попытки осмыслить и разложить по полочкам кошмар, который я весь день воссоздавала в мучительных деталях…

Выпить перед работой, чтобы снять усталость, депрессию. Выпить с похмелья. Я убеждена: каждый, кто способен к эмпатии, наделен способностью ощущать страдания жертвы. Некоторые из нас справляются с этим лучше, чем другие, только и всего. Но это темное существование никогда физически не стучало в мою дверь, как сейчас.

Я открыла машину, закинула чемодан на сиденье и с бешено колотящимся сердцем забралась внутрь. Слава богу, мой отец взял потрепанную «Импалу», на которой я ездила в старшей школе, с мотором V‑8 в четыреста двадцать семь лошадиных сил. Он заново хромировал и полностью отреставрировал ее для меня как раз перед моим поступлением в колледж. Так что у нее определенно было все, что мне нужно, чтобы избавиться от «хвоста». Даже сейчас, с дыркой от пули в лобовом стекле, моя старая «Импала» приводила меня в восторг. Она рычала, как поезд подземки, и мне нравился этот звук, когда верх был опущен. В конце концов, я выросла