Октябрьское солнце тщетно пытается продраться сквозь стекловату облаков, в моей голове гулко, как в космосе, из-за яблоневых веток кто-то сверху следит за мной, молча наблюдает, как я сижу в углу за хаткой.

Как же так, я спрашиваю себя, как же так, я спрашиваю тебя, ты же просто вышел в сарай. Возле сарая ты выронил ключ, нагнулся за ним, упал, поднял ключ, а сам не поднялся. Вышел и не вернулся. Вернулся, но уже не собой, не тобой.

Как же так, это какая-то ошибка, и твой новый серый костюм, и твои новые блестящие туфли, все недоразумение, какая-то необъяснимая путаница с тяжелыми путами. Водоворот минут утекает за шиворот, пока я сижу здесь в углу и обнимаю то, что осталось от тебя, – коричневый вытертый пиджак, остро пахнущий самокрутками.

Что я сказала? Я сказала, что тебе не идут усы. Почему я смеялась? Я убеждала, что растительность тебе не к лицу. Я так несуразно несла разную чепуху… Ты обиделся, встал, ушел в сарай и не вернулся. Так мне и надо.

Твое небытие очевидно, но невероятно. Вокруг присутствуют какие-то люди, но я совершенно одна, как не впущенный гость в передней посреди бестолковой прислуги: «Не видали владельца?» Я все жду, что ты появишься из-за угла и я пойду к тебе навстречу. Я всегда иду к тебе навстречу. Куда мне теперь идти? Что мне делать теперь – твоему подобию, образу, кальке и подражателю? Придумай что-нибудь, сделай так, чтобы это было неправдой, говорю я тебе, говорю я себе.

Холодно. Сегодня так холодно, а я всю ночь собирала вишни. Такой сон. Вишни – это слезы, но я не плакала ни секунды, у меня не получается.

Мне миражами мерещится мир, где ты указываешь на тонкий нарцисс (вот здесь), точно вырезанный из папиросной бумаги, и шелковый тюльпан (вот здесь), которые весной вырастут без тебя. Или не вырастут без тебя. Холодно. Я пытаюсь накинуть твой пиджак себе на плечи, как это делал ты, и, точно по мановению волшебной палочки, из всех карманов на землю сыплются жвачки. Кажется, даже из подкладки. Уму непостижимо, где ты купил их и спрятал от меня, чтобы выдавать поштучно. Последние жвачки, падающие на последние опавшие листья, удивительно монохромно сочетаются с землей и цветом твоего пиджака. Твои любимые краски.

Ты есть во всех моих воспоминаниях. Благодаря твоей тринадцатилетней любви я такая сильная, что никогда не сойду с ума. Даже сейчас, когда можно бы. Но я просто сижу и сочиняю слова на Д: дерево, дерматин, день, декабрист, декорация, дерзость, детство. Дед. Сворачиваюсь в своем углу и считаю до десяти.

Мы не виделись больше десяти лет, с тех пор как Таня сбежала на «попутном самолете» в Америку. Она прилетела на мой юбилей, и мы идем мимо нашей школы как ни в чем не бывало в поисках места, где можно отметить встречу. Встретиться с памятью.

– Все изменилось, да?

– Разве? – удивляется Таня.

Я вижу, что все изменилось. В Валсарбе я бываю редко, хоть и живу не в Америке. Каждая мелочь бросается в глаза. На Стадионной вырубили тополя. Старые польские домики Клоса улучшили сайдингом. Каждый частный двор окружает не живая природа, а листы металлопрофиля. Вот бы это запретили. Категорически. На законодательном уровне.

– Не город-сад, а город-забор какой-то, – бормочу я.

– Знаешь, что в Америке о вас говорят? Что вы здесь днем и ночью ходите с ярким макияжем и на каблуках. Это странно для американцев.

«Говорят о вас». То есть себя Таня уже причисляет к «ним».

Я хочу спросить о судьбе книг из ее огромной библиотеки и не решаюсь. Войдя в квартиру, я застала абсолютно голые стены в комнате, которую мысленно называла библиотекой. Впрочем, это, пожалуй, единственная и не такая уж значительная перемена. Если учесть, что у меня больше нет квартиры в этом доме. Мама продала ее вместе с бывшими людьми, и остановиться я могу только у отца.

– Может быть, не пойдем в ресторан? Зайдем в какое-нибудь кафе, попросим какой-нибудь салат, – предлагает Таня.

Предлагает, словно действительно полагает, что здесь есть выбор. Что главное, как в былине, дойти до распутья с вещим камнем: налево пойдешь, направо пойдешь… А если не повезет, можно будет свернуть, и в обход.

Кафе есть на месте яслей, в которые я ходила в прошлой жизни, бывших немецким штабом во время войны. Принимая во внимание историю этого здания, я не хочу идти в это кафе.

– Думаю, лучше пойти в ресторан. Только, полагаю, с салатами тут неважно. Если ты не имеешь в виду оливье.

– Нет, я имею в виду фруктовый салат. Почему неважно, если сейчас лето. – Кажется, Таня говорит искренне, несмотря на едва уловимый акцент.

Так же искренне она пять минут назад не замечала перемен в городе.

– Я убеждена, что здесь нет овощного салата, не говоря уж. Погоди, я сама не знаю, что такое фруктовый салат!

– У нас я прихожу в кафе, в любое кафе на любой улице, и заказываю себе фруктовый салат. Мне нравится с клубникой и киви. Я думаю, это есть везде.

Она выглядит серьезной, но мне все еще кажется, что она шутит.

– Таня, это Валсарб, а не Америка. Ты не была здесь… Одиннадцать? Двенадцать лет? Этого недостаточно для желаемых тобой перемен. Ты правда думаешь, что в конце июля в местном ресторане тебе подадут клубнику? Тебе не подадут ее и в сезон. Ни за какие деньги. Не здесь.

– Это же так просто – клубника летом, – недоумевает Таня.

Мне хочется покончить с этим разговором. Этот разговор мне жмет, как неподходящий башмак, а Тане он на вырост. Я вдруг понимаю, как сильно мне ее не хватало. Насколько мы были привязаны друг к другу. Какая пропасть теперь между нами. Между игрушечным городом Валсарбом и небоскребами Америки.

Мы доходим до ресторана и оказываемся напротив сквера. Я чувствую рывок в сердце. Какие-то канаты тянутся от него до постамента с захоронением. Должно быть, это вина.

– Знаешь, я давно хотела тебе сказать, здесь есть один человек…

– Где?

– Здесь, в сквере. Один известный человек. Но так вышло, что безымянный.

– В сквере?

– То есть не в сквере, а в братской могиле. Его обязательно нужно обессмертить.

– Что?!

– Ладно, забудь…

– Ты увлеклась историей? Войной? Ты же хотела написать книгу. Помнишь?

Я помню. К тому же у меня до сих пор есть такая потребность. Быть может, это мой долг, раз уж меня научили писать: спасти людей, которые оказались забыты. Написать историю, которая станет их убежищем. Вырвать из мрака небытия тех, без кого мое существование было бы невозможно. Помочь найти дорогу в мир теней. Выйти из пустыни самой.

Мы минуем и ресторан, и сквер, идем вперед, оживленно болтая о пустяках, проходим закрытый кинотеатр, несуществующий универмаг, шумное кафе, бывшее кождиспансером, где – пока мне, пятилетней, подбирали мазь от аллергии – я разговаривала с тенью пана Флемента («Детка, с кем ты там разговариваешь? – Я разговариваю с я»), адвоката, жившего в этом красивом доме-кождиспансере-кафе, которого расстреляли «свои».

Мы идем и идем вперед, но я знаю, что мы все равно вернемся. И она согласится на оливье.

Когда отец идет навстречу – с виду почти старик в свои пятьдесят, – но идет легко, пусть и слегка подтягивая ногу, его волосы – вот что не дает мне покоя, а больная нога ни при чем.

Я издали узнаю его своим минусовым зрением по шевелюре, на которой каждый день соль разъедает перец все сильнее, а потом уже по темному негроидному лицу и улыбке. Всякий раз поражаюсь переменам и испытываю острое желание провести по волосам, густым, как щетка, жестким, как иглы дикобраза, и никогда не решаюсь.

Он бросает быстрый взгляд и отводит глаза, так всегда при встрече, – мы оба боимся увидеть неизгладимые перемены на наших лицах, еще неизвестно, кто больше, – и, прихрамывая, суетливо направляется открывать дверь.

Дом, видоизменяющийся двадцать лет, возведенный из старого сруба, бывшего некогда частью хлебозавода и Бабиной жизни, чужой