– Матье, – сказала она сквозь слезы, – мне жаль.

Он кивнул, на миг снова не в силах говорить.

– Помнишь, что я сказал в прошлые выходные? Что они отобрали наши голоса, а не только нашу страну.

Она посмотрела ему в глаза:

– Но это молчание не будет длиться вечно. В конце концов настанет день, когда правду можно будет рассказать.

Он покачал головой:

– Правда вдруг стала такой сложной. Прости, Элиан, но лучше мне забрать мои вещи и уйти.

Она дошла с ним до моста. Видела, как он показывает документы солдатам и ему разрешают пройти. Когда он зашагал прочь, не в силах обернуться и посмотреть на нее, разделяющую их линию, казалось, стало совершенно невозможно пересечь.

В ноябре 1942 немецкие войска взяли под контроль всю Францию, введя свои силы на прежде незанятую территорию. Но в Кульяке снятие разделительной линии мало что изменило – наоборот, стало казаться, что контрольно-пропускных пунктов только прибыло, да и проверки на мосту никуда не делись. Передвижение по стране без нужных документов было по-прежнему запрещено, а получить аусвайс[41] было все так же трудно.

День за днем Элиан ждала открытки от Матье. Те, что она посылала ему, бесследно исчезали, не принося ответа. Любой ответ, даже тринадцать сухих, проверенных цензурой строчек о недавнем урожае пшеницы, дал бы ей знать, что Матье простил ее за то, что она не все ему рассказала и что он снова ей доверяет. Но открыток не было. Она говорила себе, что, наверное, он писал, но их отказывались доставить, хотя ей с трудом верилось в такую версию событий.

Воздух был колючим от мороза, а реку скрывал туман, когда Элиан ранним февральским утром вышла на работу. Она слышала голоса – Гюстав с Ивом что-то делали у шлюзовых ворот, но лишь смутно видела их силуэты. Казалось, они пытаются вынуть из реки что-то тяжелое, так что она направилась к ним, предложить свою помощь. Туман сдвинулся, закружившись и на миг немного рассеявшись, и Элиан вскрикнула. Услышав этот звук, Гюстав обернулся к ней и крикнул:

– Стой! Не подходи ближе!

Но она уже успела заметить тело мужчины, застрявшее у ворот одного из шлюзов. Ив орудовал перочинным ножом, отцепляя его одежду от колючей проволоки, ухватившей ее своими острыми когтями.

Вместе отец с сыном вытащили тело на берег. Из намокших штанов и куртки мужчины потекла речная вода. У Элиан на глазах она принялась розоветь и быстро стала темно-красной. Верхняя часть тела была изрешечена пулями.

Гюстав разорвал пустой мешок из-под муки и, как смог, накрыл им труп.

– Кто это, папа? – спросила Элиан. Она плохо разглядела лицо, побелевшее и раздувшееся после пребывания в воде. На один ужасный миг она подумала, что это может быть Жак Леметр.

Гюстав покачал головой, выражение лица у него было мрачное.

– Я его не узнаю. Но наверняка макизар[42]. Немцы стремятся подавить Сопротивление. Должно быть, они поймали его и убили.

Ив, присевший рядом с телом, вдруг склонился в сторону, и его вырвало. Гюстав потрепал его по спине, бормоча что-то успокаивающее, а когда рвотные позывы прекратились, помог подняться на ноги.

– Элиан, помоги брату дойти до дома и расскажи маме, что случилось.

– Что нам теперь делать, папа?

– Я подожду до девяти часов, а потом пойду и сообщу об этом в мэрию. – Лицо у Гюстава было почти таким же бледным, как у Ива. – У тебя хватит сил пойти на работу, Элиан? Думаю, лучше всего будет попытаться вести себя как обычно, насколько возможно.

– Я справлюсь, – кивнула она.

– И еще, Элиан…

– Да, пап?

– У тебя с собой твой платок? Чувствую, придется тебе сегодня выйти на прогулку, когда туман рассеется.

Она вынула платок из кармана передника и показала ему. Не говоря ни слова, Элиан повязала им волосы, а потом взяла Ива под руку и повела его обратно к мельнице.

Готовясь ко сну, я размышляю о том, что Сара сегодня рассказала мне об Элиан. Высовываюсь из окна, чтобы закрыть ставни: в лунном свете мимо проплывает река, тихо двигаясь в сторону моря. В темноте слышу шелест крыльев летучих мышей, пролетающих над черной водой в заводи, и меня охватывает дрожь. Сложно представить, как ужасно было, когда там плавало мертвое тело; Гюстав и Ив достали его из шлюзового канала, Элиан помогла брату дойти до дома.

Закрываю тяжелую металлическую задвижку, отстраняясь от этой картины. Жан-Марк заходил сегодня починить крепление, и теперь задвижка плотно входит на место, загораживая меня от летучих мышей, мотыльков и прочих крылатых ночных существ. Еще он принес чай из засушенных липовых цветков, и я взяла с собой чашку на чердак. Он сладко пахнет летними днями.

Расслабленно вытягиваю ноги под одеялом, попивая свой отвар. Это ново для меня – чувствовать, что мне позволено занимать так много места. При семейной жизни с Заком я обычно лежала на боку, у самого края матраса, стараясь занимать как можно меньше пространства. Я съеживалась, чтобы ненароком не задеть его, не желая его разбудить. Делалась все меньше и меньше, пока мне не стало чудиться, что я исчезну совсем.

Допиваю чай и ставлю чашку на прикроватный столик, тянусь выключить лампу. В темноте за ставнями слышу легкий всплеск рыбы: вот она вынырнула и погрузилась обратно в таинственные глубины реки.

Начинаю засыпать, в голове у меня проплывают мысли и воспоминания… Мертвое тело выглядит так, будто оно сделано из воска. То, что от нас остается, кажется нереальным, когда жизнь уходит. Интересно, что же это такое, эта искра жизни, которая гаснет? Что составляет наше внутреннее «я»? Я чуть было не потеряла его, мое собственное «я». Думала, что оно во мне умерло. Но каким-то образом искорка выжила… Каким-то образом, в самый последний момент, когда ее готовы были погасить навсегда, она снова вспыхнула и ожила.

Гюстав оказался прав: в день, когда они вытащили из реки тело макизара, граф снова попросил ее пройтись вокруг садовых стен, когда бледное зимнее солнце выжгло туман в долине реки. Но прогулка была длиннее обычного – три круга против часовой стрелки. Голова у нее под платком покрылась потом, несмотря на холод на улице, и Элиан чувствовала себя уязвимее обычного перед глазами неизвестных наблюдателей где-то там. Ей не удавалось выбросить из головы образ мертвого тела, застрявшего в колючей проволоке, и по пути она все время чувствовала тошноту и неловкость. Облегчение захлестнуло ее, когда она переступила порог кухни в шато и принялась связывать в пучки овощи, которые она собрала, чтобы повесить сушить над плитой на мельнице.