– Скажи, что ты любишь меня! – потребовал Агилар наутро следующего дня после возвращения. Он зажал в своих ладонях мое лицо, требовательно заглядывая в глаза. – Скажи, что ты чувствуешь то же, что и я!

Я молчала, не отводя взгляда.

Что я могла сказать? Что такое любовь? Что подразумевают люди, говоря друг другу «люблю»? Что нужно испытывать при этом? Страсть? Да, я испытывала к нему страсть. Желание? И это тоже. Я желала этого мужчину до самых кончиков пальцев. Невозможность жить без него? Но я могу. Тогда что есть такое – эта любовь?

– Скажи мне, сегилим! – настаивал Агилар, начиная приходить в неистовство. – Неужели тебе все равно?

Я все так же молчала, не зная, что сказать в ответ. Любое слово было бы ложью.

– Значит, так? – прорычал он, хватая меня за волосы и спихивая с постели. – Пошла вон! Убирайся!

Все так же молча я встала и потянулась к кафтану под его яростным взглядом.

Агилар вскочил, отшвырнул меня к стене, разрывая тонкую ткань на лоскутки. Я снова встала на ноги.

– Танцуй! – приказал он, раздувая ноздри. – Ублажи своего господина, ничтожная рабыня.

– Ничтожную рабыню не научили танцевать, – возразила я, не опуская ресниц и не падая на колени. – Найди себе другую игрушку.

Агилар кинул на меня бешеный взгляд. Подошел, намотал на руку волосы и потащил к кровати. Там приковал за ошейник к цепи, вделанной в одну из колонн в изголовье, и как был, обнаженный, направился к двери.

– Приведите ко мне Гюзель! – приказал он страже за дверью. – Быстро!

Вернулся ко мне. Заставил встать на колени, регулируя длину цепи, и пригрозил:

– Опустишь глаза – прикажу утопить в нужнике твою юродивую и продам рыжую в караван-сарай! Поняла, рабыня?

– Поняла, – шевельнула я онемевшими губами.

– Не слышу! – тряхнул он меня. – Почему не говоришь «господин»?

Я сжала зубы, понимая, что не смогу выдавить из себя это слово. Не смогу признать его господином даже ради спасения своей жизни. Что-то внутри меня стояло насмерть, противясь этому. Что-то, ради чего я пожертвовала очень многим, хотя и не помню этого…

«Тук-тук-тук!» – бешено заколотилось сердце. Мне показалось, Агилар сейчас меня ударит. Ударит, чтобы причинить такую же боль, которую испытывал сам. Боль разбитого сердца. Муку израненной отказом души.

В дверь проскользнула Гюзель, которую я знала как «голубую». На этот раз девушка была разодета в изумрудно-золотое и увешана с головы до ног побрякушками.

Нежно звякнули массивные серьги, когда она упала на колени, утыкаясь лбом в пол:

– Что прикажет господин моего сердца?

Агилар сжал мой подбородок, прошипев:

– Помни! Смотреть, не отводя взгляда, рабыня! – И отпустил, отойдя к кровати.

Улегся в небрежной позе на ложе и приказал Гюзели:

– Танцуй! Покажи, как нужно ублажать своего господина!

Девушка резво вскочила и задвигалась в танце, эротично изгибаясь и подпевая себе приятным голосом. Полетели во все стороны многочисленные предметы одежды, усеивая пол и постепенно обнажая гибкое смуглое тело.

Звенели крошечные колокольцы на ногах, бубенцы на ожерельях и браслетах. Горело мое лицо от незаслуженной обиды и унижения.

Танец был красив и весьма искусен, должен был возбуждать желание. Но Агилар смотрел вовсе не на танцовщицу, он не отрывал взгляд от меня. Тяжелый давящий взгляд, не хуже каменной плиты.

Гюзель закончила танцевать. Приблизившись к ложу, она встала на колени и поползла к господину, предлагая утолить страсть своим телом и демонстрируя полную покорность. То, чего он никак не мог дождаться от меня.

И он взял ее. Взял у меня на глазах, резко входя в податливое тело и не отрывая пристального взгляда от моего лица. Выискивая в моих глазах нечто такое, что заставило бы его остановиться.

Я молча смотрела.

Не было предварительных ласк, поцелуев, жаркого полуночного шепота, страстного единения не только тел, но и душ. Был жесткий секс, простое удовлетворение похоти. Еще – наказание непокорной рабыни, которую заставили смотреть. Но в первую очередь – мучительно-утонченное и безжалостное наказание самого себя.

Агилар еще не понимал, что сейчас карает себя гораздо больнее и глубже, предавая то, что ярким цветком расцвело в его сердце. Погребая под слоем зловонной грязи все хорошее, что между нами было и чего уже никогда не будет.

Потому что он не простит, а я не забуду.

И впервые в своей сознательной жизни, по крайней мере той, что помню, я не взяла предложенный корм. Яростно оттолкнула эту липкую, багрово-серую муть, пренебрежительно отвергла. Отбросила, не желая принимать горькую милость и питаться чужой болью. Уже чужой… И моей…

Даже умирая с голоду, я в рот не возьму подобную дрянь!

Я наблюдала, как отраженная волна нечистой энергии настигла любовников и врезалась в их тела, доставая до глубины души, перемалывая светлые чувства, вытаскивая наружу все уродливое, низкое и животное. Калеча тончайшие слои ауры. Показывая внутреннюю порочную суть происходящего. Добираясь до самых закоулков. Выявляя то, что до того покоилось под спудом условностей.

Они отпрянули друг от друга, словно ошпаренные коты. Будто внезапно увидели себя моими глазами. Через призму моего жгучего отвращения и неприязни. Через то, что поднимало голову и вставало между нами. Загораживало наши души. Агилар узрел себя с противоположной стороны разрушенного моста, который развел нас по краям бездонной пропасти.

Я больше не вожделела его. Не хотела ни как мужчину, ни как способ насыщения. Отвергнув энергию, сотворенную им, я выкинула его из себя, уничтожив зависимость.

Все же я была права. Люди могут делать больно, не думая о последствиях. Они разрушают целые города за один только призрак поманившей власти, в своей низости готовы убить друг друга за ломаную медную монету. Бескрылые двуногие существа легко лгут и предают.

Агилар оттолкнул девушку, загораживаясь ладонью. Потом потер лицо, как будто стирая паутину нечистоты, налипшую сверху. Приказал наложнице:

– Уйди. Тебя одарят.

Гюзель гибкой змейкой соскользнула с постели, быстро собрала свою одежду и украшения. Накинула на себя сверху кафтан и, низко склонившись, попятилась к выходу, подарив мне на прощанье непонятный взгляд, полный странной смеси ненависти, сочувствия и понимания.

Еле слышно стукнули створки, оставляя нас вдвоем. Втроем. Третьим здесь поселилось одиночество. Оно стучалось в нас, ища лазейки, не понимая, что двери наших душ сейчас распахнуты настежь.