«Надо петь так, – сипло поучают нас они, – чтобы с гор сползал снег. Это же так просто».

В наше время ритуал превратился в дешевое шоу для зевак. Руководитель хора Франц Иосиф прилетает на гору за несколько дней до представления и разрыхляет снег топориком. Он выбирает снег, который пережил теплое время года: разбитый альпинистскими шипами и кошками, подтаявший на солнце и уже готовый рухнуть вниз. Мы поем и делаем вид, будто наши слабенькие голоса крушат ледник. Теоретически снег может сбиться в шар и покатиться на нас, но родители оправдывают этот смертельный риск словами о традиции, наследии предков и переходном обряде. Им хочется верить во всепобеждающую силу нашего пения и видеть тому наглядное подтверждение, даже если они и не слышат наших голосов.

Если повезет, это будет мой последний зимний концерт. Надеюсь, летом мой голос начнет ломаться и до следующего ритуала просто не доживет. Каждую ночь я молю Бога об этом. «Господи, – прошу я, – будь так добр, избавь меня от этого хора». Я встаю на колени рядом с кроватью на чердаке и с надеждой прислушиваюсь к своему голосу. И мои молитвы, похоже, помогают. Когда я распеваюсь в ду́ше, мой голос звенит как дверной колокольчик в заброшенном доме. Пронзительно, но с ощущением безнадежной пустоты.

Раньше, когда я был совсем маленький, мать была очень красивой, но красота эта казалась какой-то нераскрытой, как тюльпан. Вскоре отец бросил нас. И мы завяли и почернели. А потом, нас, как дикарей, по-пиратски завоевал мистер Омару. И тюльпан раскрылся. Он оплатил мамину закладную и сделал ей моих сестер. И красота вернулась. Все это заметили. Женщины говорили матери комплименты, приправленные изрядной долей зависти. «Ты просто заново родилась, Лейла. И выглядишь такой счастливой».

И что же? А то, что я стал его за это ненавидеть.

Если вы встречали меня в городе, то вряд ли могли запомнить. Черные глаза, рыжая прядь волос под темной шляпой. Я не ангелочек, как мои сестренки, но и не такой уж плохой. Я люблю свою мать и сестричек и исправно пою в этом доморощенном хоре. Отчим, мистер Омару, гордится моими добродетелями: я не жую табак, не симулирую болезни, не порчу силосные башни. Однажды он даже похвалил меня за то, что я не совокупляюсь с оленихами, как, по слухам, это делают мальчишки тау. Хотя гордиться тут особо нечем.

Как и большинство жителей долины, мистер Омару разводит оленей. Пасет свое серо-голубое стадо на исконных землях моа. Он хороший человек и заботится о моей матери. Ему нравится, как я пою. Когда мы пели в прошлом году, мистер Омару набрал в пузырек снега с ледника. Он носит его под ковбойками на истертом шнурке, как символ тающего времени. Когда он говорит: «Ты хорошо пел, Тек. Отец тобой гордится», мне хочется разбить этот пузырек на глазах у всех. Ведь люди знают, что певец я никудышный. Просто в общем хоре это не так заметно.

– Папе действительно нравится, как ты поешь, – однажды сказала мне Руфь дрожащим от ревности тоном. – Он постоянно носит этот пузырек.

– Это лишь водопроводная вода, – соврал я. – Он просто придуривается. Твой папочка считает, что его беременные коровы мычат лучше меня. Как он вообще может услышать меня в хоре?

Руфь заплакала, а я почувствовал себя чудовищем. Но ведь все знают, что мистер Омару мне не родной отец. Он муж моей матери и отец моих сестер, а вовсе не мой.

«Твой отец ушел, потому что у него плохо пошли дела», – раньше говорила мне мать.

«Отец Тека бросил нас, потому что он негодяй», – говорит она сейчас. Мать повторяет это снова и снова, перекраивая свое прошлое специально для мистера Омару. И в этом новом прошлом мой отец предстает полным мерзавцем. «Отец Тека был очень плохим человеком». Мне было тяжело терять отца. А теперь меня лишают и хороших воспоминаний о нем. Мистер Омару научил меня, что потери не ограничиваются настоящим, они могут происходить в любом временно́м направлении. И у тебя могут отнять даже давно ушедшее прошлое. Проще говоря, ранние воспоминания о моем отце канули в воду, и их затянуло тиной.

«Чтобы петь в хоре мальчиков долины Вайтити, нужно иметь горячее желание и приятный, мелодичный и неломающийся голос».

Франц Иосиф

В субботу мистер Омару высадил меня на асфальтовой площадке, когда чуть забрезжил багрово-серый рассвет. В машине мы спорили о «Пришествии пиратов».

– Да сюда впихнули весь этот вздор, только потому что он рифмуется с пиратами. Уже по первым строчкам любой дурак поймет, что ради рифмы и размера здесь переврали историю Вайтити.

– В этом гимне больше правды, чем во всей твоей болтовне. Мы пели его еще до твоего рождения. Это наша история…

Становится холодно, и приборная панель обрастает инеем. Мы подъезжаем к небольшой взлетно-посадочной площадке, где рядом с самолетиками уже толкутся хмурые заспанные хористы. Кивнув мне, руководитель хора ставит галочку в списке. Франц Иосиф – убежденный холостяк с густыми подергивающимися усами. В его дирижерстве нет никакой магии. Он истово и грозно машет металлической палочкой, словно регулировщик на перекрестке. Я опять пропустил ее взмах.

– Тек Омару! Вы от нас отстали. Поднимите голову! Четче произносите слова! А вы поете себе в живот.

«Спокойно, Тек», – еле слышно шепчу я. Я ненавижу репетировать эту дребедень. Мне начинает казаться, будто «Пришествие пиратов» продолжается. Когда исполняется куплет об изнасилованиях и стрельбе, я не пою, а просто открываю рот. Будь я чуть храбрее, я бы вообще его не открывал. В душе я восхищаюсь Рэнджи, который категорически отказывается попадать в ноты.

Рэнджи поет в хоре дольше всех. Если у него и ломался голос, то это прошло незамеченным. По-моему, это вовсе не милосердие, а извращение – заставлять немого парня петь в хоре. Но Франц Иосиф говорит, что музыка как бы заморожена внутри его. И хор мальчиков долины Вайтити призван эту музыку разморозить. А нам кажется, что дирижер просто фантазирует, как телевизионщик или репортер из «Вайтити газет».

«Руководитель местного хора сотворил чудо! Немой юноша моа таил в себе музыку!»

– Пой с нами, Рэнджи! – скомандовал Франц Иосиф. – Ми-ми-ми-ми-ми-и!

Опустившись на колени, он ткнул рукой в перчатке в диафрагму Рэнджи, будто доктор, борющийся за жизнь нарождающегося звука.

Похоже, Рэнджи вот-вот укусит дирижера.

Рэнджи – моа, к тому же сирота. Его приемный отец, Диггер Гибсон, работает смотрителем кладбища. Он никогда не ходит на наши концерты. Свободное время он проводит, валяясь где-нибудь в канаве с бутылкой в руках и лопатой на груди, которая мерно вздымается и опускается в такт его дыханию, как некий кладбищенский метроном.

Мы знаем, что Рэнджи может, по крайней мере, бормотать, потому что Диггер Гибсон всем рассказывает, что его сын разговаривал с медведем. В приюте для сирот-моа у Рэнджи был медвежонок. Я видел его. Малыш с мокрым носом и белым воротничком вокруг шеи. Рэнджи нашел медвежонка на берегу реки и водил на поводке. Он подпиливал ему когти и кормил мелкой пахучей рыбешкой. Его застрелили как раз в тот день, когда за Рэнджи пришел его новый отец.