Брат Христиан, вознеся молитву, тоже разоблачился до кожи, даже крест снял. (Пруссы ведь язычники, вдруг чей-то взгляд скользнет некстати?) Только отрезок веревки прихватил с собой. Прячась в камышах, подобрался к крайнему ловцу раков, тихо удавил и, притопив тело, занял его место. Едва лишь ранние сумерки сгустились – братья ударили с трех сторон. Раколовы, только мечи со щитами похватав, бросились к своим и стали биться, а фон Гинзрот, схватив оружие удавленного им, поспешил к связанным пленницам.

Еще двое ринулись к ним, желая прикончить, чтоб не достались тевтонцам, но брат Христиан этих пруссов уложил, что в сумятице вечернего боя осталось незамеченным – и сам встал возле благородных дам, как бы будучи одним из раколовов, охраняющих их от тевтонцев, в готовности убить, если братья-рыцари вплотную прорвутся. Видя рядом с пленницами его фигуру, пруссы больше никого к ним не отряжали. А братья-рыцари вскорости смяли их оборону, и вот так фон Гинзрот дам сберег.

Все это время одет он был, конечно, только в меч и щит.

Рассказывали, что рану он получил уже в самом конце схватки, причем от одного из братьев, принявшего его за прусса, хотя вроде все должным образом оповещены были. Также рассказывали, будто граф счел неудобным сделать в казну Ордена меньший взнос, чем пруссы бы как выкуп запросили, – но вот сколько именно они могли запросить, ему пришлось обсуждать с ландмейстером добрых полсуток, и к концу этих переговоров ландмейстер выглядел удовлетворенно, а граф наоборот. Но это все россказни, им верить не обязательно.

Лютгер видел фон Гинзрота много позже, уже совсем пожилым. Слышал, как подшучивали, что, не будь тот монахом, ему бы пришлось магометанство принять – ибо человек, защитивший достойную деву так, как он это сделал, обязан на ней жениться… а дев этих было три. Но заслуженный ветеран только улыбался, такими шутками вовсе не затронутый. А когда юный Лютгер, сам не зная, дерзит он сейчас или робеет, спросил, вправду ли брат Христиан тогда крест надел прежде, чем рубаху накинул – старый рыцарь признал это без колебаний. И насмешники умолкли, осознав, что если кто остался в дураках, так это они.

Но очень вряд ли безупречный воитель Христиан фон Гинзрот понял бы, как надо утешить рыдающую девушку, которая ворвалась среди ночи в его шатер, одетая еще более скудно, чем он в минуты своего подвига…

Лютгер невольно улыбнулся. И тут же понял, что рыданий из шатра Эртургула больше не слышится.

А в следующий миг оттуда донесся тихий девичий вскрик, сразу напомнивший ему кое-что…

– Господи, во имя Твое хочу я завершить этот день, жажду душою вознестись к Тебе. Но, увы, Господи, сегодня я оказался слабым и неумным вождем Твоих детей, вверенных моей заботе. Прости меня, Отче Небесный, не лиши меня Твоей помощи, чтобы завтра я мог точнее понять Твой замысел и усердно исполнять Твою волю!

Далее следовало молить о даровании спокойного отдыха в эту ночь, и Лютгер действительно нуждался в этом, ибо он запоздал с решением взять кошму из шатра. Сейчас туда уже должен был вернуться Бруно, и любая попытка взять свои вещи приведет к таким событиям, что получится – зря он не зарубил фон Хельдрунгена сразу, как тот схватился за меч… или еще прежде…

– Размышляю о Тебе в ночные стражи, ибо Ты помощь моя, и в тени крыл Твоих я возрадуюсь…

Не очень получалось возрадоваться. Усталость лежала на плечах тяжелей, чем двойная кольчуга. Отчасти это было даже кстати, потому что она гасила все чувства вообще – а вместо радости сейчас Лютгер испытывал бы терзания. Уж больно никудышний он оказался пастырь для того стада, что вверено ему Господом.

– Поклонимся и припадем, преклоним колени пред лицом Господа, ибо мы – народ паствы Его и овцы руки Его.

И что же с твоей паствой, пастуший ты пес, мнивший себя помощником верховного пастуха? Задрался ты с другим таким же псом, и, пока вы скалили друг на друга клыки, овечку твою волк загрыз.

Все сбылось, как в день ее покупки было сказано: «Пойдет в гарем нашего бея». Что там табиб говорил о его женах и наложницах?

– Радуйся, Мария… Слава… Верую… Ангел Господень… – слова молитвы мешались у Лютгера в голове. – О Богоматерь, без первородного греха зачатая и зачавшая, моли своего Сына о нас, к Тебе прибегающих!

Совершено неожиданно он вдруг ощутил, что душа вместе с телом готовы принять ночной покой, оставив тревоги завтрашнему дню.

– Боже! Тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу Твою и славу Твою, как я видел Тебя во святилище – ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь!

Проспать утреннюю молитву для любого христианина грех, а для орденского брата нечто вовсе немыслимое. Лютгер и не проспал, но несколько раз ловил себя на том, что словно бы отсутствует, а слова молитвы за него произносит кто-то другой – правильно, но без осознания сути, как говорящая птица.

Поэтому сейчас он молился повторно, уже покачиваясь в седле и временами снова уплывая в отсутствие.

– Уста мои восхвалят Тебя, во имя Твое вознесу руки мои… Как туком и елеем насыщается душа моя и радостным гласом восхваляют Тебя уста мои, когда я вспоминаю о Тебе, пробуждаясь на постели моей…

Пробудился он на постели Сюрлетты, точнее, на той кошме, где она спала все прошлые ночи. Сам не заметил, как сморила его дрема прямо посреди вечерней молитвы.

Сюрлетте эта кошма была без надобности: она ночь совсем в другом месте провела. И что же теперь – каждую ночь будет удаляться в шатер к Эртургулу? Или только этой ночью, безумной и страшной, ей потребовалось утешение особого рода? Если так, то что бейлербей на это скажет, не сочтет ли он такое оскорблением? И что тебе в этом случае делать, орденский брат – раз уж Орден послал тебя именно в помощь бейлербею?

Велик грех того, что случилось, для христианской души, и велик соблазн для остальных христиан их воинского отряда – но как тебе разобраться во всем этом, воин-монах? Ох, вот уж и вправду – скорее бы случилось то, о чем говорил Бруно: битва, все равно с кем и какая. Встанут тогда в ней фон Варен и фон Хельдрунген рядом, примутся разить, не думая о защите, до тех пор, покуда не останется жив лишь один из них – который, стало быть, и выиграл поединок.

Между ними с миновавшей ночи и слова не было сказано. Бруно, как и ранее, ехал в хвосте колонны, Лютгер – в голове, рядом со старым бейлербеем. С которым сегодня тоже ни слова сказано не было.

Как и с Сюрлеттой. Она молча ехала на своем осле, держась столь же уверенно, как прежде. Джигиты поглядывали на нее, перешептывались – а вот до христианской части отряда весть о ее грехопадении покамест не добралась. Однако на вечернем биваке об этом будут знать все до последнего кнехта, да что там кнехты – даже четверо бывших рабов узнают… И начнут про себя потешаться над тем, кого Орден поставил командовать ими.

А что ты должен был сделать, командир? И что мог?