Ребенком я часто ездил в ГДР, но все, что я открывал для себя теперь, колеся по стране на «гольфе» Фолькера, казалось новым и будоражило. Едва ли мне еще когда-нибудь доведется видеть такое: государство в стадии развоплощения.

Благодаря амортизаторам я не очень страдал от выбоин на булыжной мостовой главной улицы Кётена. На здешних дорогах, еще недавно почти пустых, вдруг образовался сплошной затор, невиданное скопление грузовиков. «Вартбурги» народной полиции испуганно жались к обочинам и не могли держать под контролем обезумевший транспортный поток. Поблизости от казарм, опять же у края дороги, стояли советские солдаты. Недавние оккупанты махали проезжающим машинам, выпрашивая деньги и сигареты. В лесу я увидел молодого русского солдата, который — хотя была середина лета — складывал в кучу хворост. Похоже, он собирался разжечь в сухом лесу костер. Бежал ли он из своей части? Сошел ли с ума, или в самом деле намеревался устроить большой пожар? Когда я вылез из машины и, петляя меж соснами, с испуганно-дружелюбным видом направился к нему, этот семнадцати- или восемнадцатилетний парнишка застыл как вкопанный, с охапкой хвороста в руках. Полилась русская речь — он, наверное, оправдывался, но, жестикулируя, размахивал спичкой. Одичавший красноармеец казался таким потерянным, что хотелось взять его под защиту. Но как? Он развернулся, побежал и скрылся в подлеске…

Вдоль всех шоссе были наскоро сооружены закусочные. Гэдээровские крестьянки продавали возле своих калиток огурцы и букетики гвоздик — так начинался их капиталистический бизнес. В Дрездене я совершил прогулку по реке, на пароходе «Графиня Козель». В этот переломный исторический момент пассажиров набралось всего пять или шесть душ. Нос парохода разрезал дурно пахнущую, пеструю пену — отбросы целлюлозной фабрики в Пирне.[204]Неодолимая анархия царила в сфере пригородного сообщения: нигде в Дрездене мне не удалось купить трамвайную карточку. Все кассы были закрыты. Рукоятки автоматов крутились, но ничего не происходило. Я поехал зайцем. Когда контролер в форме захотел увидеть мой проездной билет, пришлось сказать:

— У меня его нет.

— Тогда заплатите штраф.

— И не подумаю, — заупрямился я.

— Дело ваше! — ответил он и вышел из вагона.

Мои шуры-муры с русским поваром, который в городе Коттбусе, в кафе «Дружба-Freundschaft», занимался приготовлением гарнира из белокочанной капусты, остались без последствий. Мы с ним встретились вечером, перед театром, и погуляли по темному центру города, переговариваясь на жалком английском:

— Where are your from?[205]

— Yes. You… West-Berlin?

Это прекрасное создание с Востока было таким очаровательным и юным, что внушало страх. Интересно, чем он теперь занимается в своей России?

Гёрлиц открылся мне как немецкий вариант Сиенской республики в канун ее гибели.[206]Никакой западный инвестор уже не спасет этот город, подумал я, садясь в машину, от которой временно отказался Фолькер. Его карточки с телефонными номерами, салфетка для протирания очков лежали возле ветрового стекла.

В Лейпциге дела мои приняли скверный оборот — насколько скверный, я поначалу даже и не догадывался. Вечером я прошелся по грандиозному, достойному большого города зданию вокзала. Здесь можно было и поесть. Когда я, мысленно прощаясь с прежними немецко-немецкими отношениями, в роскошном ресторане (когда-то находившемся в ведомстве Имперских железных дорог) наслаждался курицей с приправой из козельца, внимание мое вдруг привлек стоящий у барной стойки негр, которого я прежде не замечал. Кельнер кричал ему, размахивая руками: «Out! Go!»[207]Негр не заставил себя долго упрашивать и исчез.

На Западе теперь лишь изредка давали о себе знать неонацистские спортивные группы, зато до нас все чаще доходили слухи о поразительных вспышках право-радикального движения на Востоке, который прежде так кичился своим миролюбием. Я не мог просто сидеть за столом и наблюдать, как в новой Германии проявляется чистой воды расизм. Мой юношеский отказ от военной службы, все тогдашние мысли и разговоры побуждали меня вмешаться. Я догнал-таки гражданина Мозамбика или Анголы — человека в рубашке и брюках со стрелкой, который, похоже, решил уклониться от назревающего конфликта.

И по-английски предложил этому мужчине (на вид ему было лет тридцать пять) вернуться со мной в ресторан. Он колебался. Однако Гёте, Лессинг, все добрые духи немецкого народа помогли мне его уговорить.

Кельнер у барной стойки был разъярен нашим появлением, но я заказал два кофе, и ему волей-неволей пришлось обслужить надменного весси, рискнувшего привести с собой негра.

Ситуация, казалось, была спасена. Я оплатил счет тут же у стойки. Но вдруг к нам приблизились пять или шесть молодых парней. Я плохо понимал их немецкий — язык окраины Лейпцига, — однако по отдельным словам и угрожающему выражению лиц понял, что «черномазому», как они считают, здесь не место.

Ответ, пришедший мне в голову, показался им оскорбительным (я, видимо, не учел всей меры их глупости, ненависти к себе и другим).

— Ради таких, как вы, — сказал я этим саксонским скандалистам громко и так решительно, что сердце чуть не выскочило из груди, — никто не стал бы бороться за объединение Германии. Но Запад еще способен выделить вам шесть танков, чтобы в Сибири вы, ко благу всего человечества, переколошматили друг друга.

Лейпцигские неонацисты оторопело уставились на меня. Высказанная мною мысль (как и способ ее формулирования) явно превосходила их умственные способности. Я дрожал, юнцы на меня пялились. Вспомнив театральную выучку, я повернулся к ним спиной, вновь обратившись к своему кофе и к африканцу, у которого от страха выступил на лбу пот.

Отойдя в сторонку и посовещавшись, зловещие фигуры снова направились к нам. Я окинул взглядом заполненный ресторан. Посетители перестали жевать, они застыли с вилками в руках, опустив глаза в тарелки.

Непостижимо! Так, наверное, было и в 1933-м, когда с молчаливого попустительства большинства началась всеобщая катастрофа.

Неонацисты приблизились еще на пару шагов. Негр выбежал из зала. Я, второй раз в этот вечер, побежал за ним. Но бывшего гастарбайтера или гэдээровского студента уже и след простыл. Зато я наткнулся на железнодорожных полицейских. Я стал просить их задержать — или хотя бы удалить из ресторана — неонацистов.

— Сейчас мы не можем… У нас полно других дел.

— Я из газеты, — настаивал я, — и пишу репортаж о Лейпциге. Назовите, будьте добры, свои фамилии и скажите, где ваш начальник.