Интересно, подумалось мне. Ведь внешне все выглядит как раз наоборот — собаки заглатывают еду, а люди, напротив, смакуют, устраивают из этого целый культ. Но вот, оказывается, собаки куда большие гурманы, поскольку неделями способны наслаждаться вкусом продукта, который им случилось отведать.

Над рекой медленно сгущались сумерки, высокие деревья молитвенно тянули ветви навстречу последним солнечным лучам. Это было нечто такое, чего я раньше никогда не замечал. Обычно я видел, что становится темно, не более. Я не замечал этих радующих глаз, чарующих оттенков перехода из одного состояния в другое. Мой мир, можно сказать, был по преимуществу черно-белым, каким считают зрение животных, собак например. Где-то мне доводилось читать, что собаки и кошки видят мир черно-белым. Или, может быть, это все-таки не так?

— Обними меня, — вдруг попросил Пучок.

Я исполнил его пожелание. Люси стояла неподалеку, и мне захотелось обнять ее тоже — благо вторая рука оставалась свободной. Но я знал, что не смогу этого сделать. Новые отношения завязываются обманчиво просто лишь потому, что еще не было времени, чтобы усложнить их и запутать. Год-другой — и в них наступает такая путаница, что нелегко понять, что вообще происходит.

— Ты только посмотри, какая вода, — попытался я привлечь внимание пса к этому прекрасному виду. — Как она освещена закатом.

Люси, услышав мои слова, обернулась.

— Вы любите поэзию? — спросила она.

— Да, конечно, — отозвался я.

— А читали «Заставу» Теда Хьюза?

— Только самое начало.

— Ужасно, не правда ли? Просто жуть!!!

— Да, — ответил я, заглядывая ей в глаза. — В самом деле, отвратительно.

Остаток летнего дня запутался в кронах деревьев, медленно и неотвратимо стекая за горизонт. В такой вечер не может быть ничего романтичнее, чем разговаривать с девушкой о поэзии на скамейке возле реки. Какое счастье.

Тут я понял, что влюбляюсь не то в собаку, не то в Люси, такое на меня напало лирическое настроение. Полюбить кого-нибудь — значит измениться, стать другим, это похоже на соединение кислорода с водородом, когда в результате получается совершенно новое вещество — вода. И я стал чувствовать, что здесь, сейчас, рядом с Пучком и Люси, превращаюсь в нечто новое, причем едва успевая постичь, как это происходит.

— Едем сегодня к Линдси? — поинтересовался пес, пока мы дожидались Люси, которая понесла тарелки в паб.

— Вряд ли. Что мы там забыли? В этом месяце я ей не по вкусу, не тот аромат.

Пес (или мне это всего лишь показалось?) облегченно вздохнул.

— Что такое аромат месяца? — неожиданно полюбопытствовал он. — Я бы хотел это попробовать.

— Это просто выражение. Я хотел сказать, что она несчастлива со мной.

Пес снова озадаченно свел брови.

— А что такое месяц?

— Время года.

— Первый вкусный запах, запавший мне в душу, — это аромат мороженого, подмоченного дождем, — признался он. — И еще я помню, все дети тогда нервничали.

— Отчего?

— Не знаю, но они явно нервничали. И солнце иногда светило.

Наверное, это было лето. А дети нервничали из-за июньских экзаменов, и солнце появлялось время от времени, потому что было только начало лета.

Я попытался выжать из Пучка еще какие-нибудь воспоминания, но, похоже, больше в голове у него не удержалось ничего. То есть трудно было определить, сколько таких «лет» он провел на этой земле. Судя по всему, ему было года четыре. Так сказал ветеринар. Для бездомной собаки он был слишком упитан, хотя из обрывков его воспоминаний следовало, что он-таки был бродячим псом.

— И что за запах у этого месяца? — спросил я. Был август.

— Пота и крема для загара, осы в сандвиче и тонких газет. Еще запах кожи на головке крикетной биты.

— Не хочешь ли ты поправиться и сказать — звук кожи?

— Однажды я по ошибке забрел в крикетную кладовую, — сказал пес, осторожно заполняя прореху в памяти. Видимо, его застали в кладовке и угостили крикетной битой.

И все же этот месяц мог иметь запах решимости. Мне предстояло принять решение.

Оставалось уладить дело с Котом, продать Чартерстаун, и мы будем снова чисты и свободны, готовы к новому будущему. Когда мы вместе с Люси возвращались к машине, жизнь уже казалась мне намного проще.

Только потом до меня дошло, что я оставил ключи в машине, запасных у меня не было.

— Придется звонить в Королевский автомобильный клуб.

— Думаете? — отозвалась Люси.

Нагнувшись, она подняла с земли кусок проволоки, который кто-то посчитал вполне естественным бросить на автостоянке в этом замечательном уголке природы.

— Ну-ка, — сказала Люси, вставив проволоку между резинкой и стеклом, она покрутила ее — и дверь с хлопком раскрылась.

— Где вы этому научились? — удивился я.

— Да уж, само собой, не на двухлетних курсах, — ответила она. — Ну что, поехали?

Я все еще находился под влиянием этого дня, паркуясь поздним вечером перед «кошачьей колыбелью».

Пучка я оставил ночевать у Люси. Уходя, я услышал за дверью:

— Он морит меня голодом с самого первого дня, как я у него поселился, так что не будете ли вы столь милосердны, чтобы угостить меня куриной грудкой.

К счастью, Люси не понимала собачьего языка.

На парковке у Кота стояло всего несколько машин, некоторые из них я приметил во время своего первого визита. Я не схожу с ума по автомобилям, просто в ожидании посланцев Королевского автомобильного клуба бывает нечем больше заняться, кроме как пялиться на чужие машины.

Здесь был обычный набор «поршей» и «мерседесов», на который наткнешься в любом месте сбора «тугих кошельков». Видимо, мы не многим отличаемся от животных — все наши насущные нужды умещаются в простейший набор: косточка, прогулка, «мерседес», яхта.

Должен заметить, мне было не по себе. Кот намекал на возможность физической расправы с несговорчивым риэлтером, и оттого я решил сразу предупредить его, что все мои близкие, включая нескольких моих личных адвокатов, предупреждены о возможных последствиях нашей встречи и что в сейфе у меня лежит завещание, в котором красочно изложена суть нашего прошлого разговора.

На самом деле об этом знали только пес и Линдси. Даже Люси я не стал посвящать в подробности шантажа.

— О, не беспокойтесь, — утешил меня пес, — это просто облаивание.

— Что значит «облаивание»?

— Очень просто. Когда хотят укусить, об этом не предупреждают. Если же надо просто запугать, тогда начинается «облаивание». Какой же дурак станет предупреждать об укусе — так только упустишь инициативу. Пусть противник узнает об укусе только тогда, когда твои зубы уже вопьются в его ногу.