Веру, я даже не узнал ее – прошло десять лет: когда мы повстречались, она была еще юной девочкой – она так изменилась, похудела. Да и я был как ослепленный какой-то круговертью собственной жизни. Мне и в голову не могло прийти, что судьба нас так странно столкнет вновь. Да еще данные ее сменили в НКВД. Словом, все сошлось в одной точке для меня. А я еще, идиот, влюбился в нее, предлагал сожительство…

Ларионов снова запнулся, и голос его дрожал. Но Лукич молчал и не перебивал Ларионова.

– А потом, – Ларионов сильно вздохнул, – случился пожар, все раскрылось. Я понял, что все кончено. Вера и так презирала меня за то, что я командую лагпунктом – она-то знала, кто я был с самого начала, – а после всего этого я и вовсе потерял надежду. Но теперь, когда мы с Верой сблизились, когда она стала мне немного доверять, я не могу выкинуть из головы эту историю с Лисичкиной. Если Вера и это узнает…

Ларионов отпил квасу, так как у него пересохло от волнения горло.

– Лукич, мне уже все равно до себя: я – пропащий человек… в ее глазах наверняка. Но если она узнает, это только причинит ей боль. А для меня этот брак – такая же нелепость и бессмыслица, как и все в моей жизни. Я сам все уничтожил, потому что идиот, – закончил он.

Ларионов испытующе всматривался в старое лицо Лукича, стараясь отыскать в нем осуждение или недоумение. Но Лукич был спокоен. Он хрустнул сахаром и запил неторопливо чаем, причмокивая и глядя Ларионову прямо в глаза.

– Хороший ты человек, как я погляжу, Григорий Александрович, – наконец вымолвил Лукич, и глаза его светились добротой и любовью к Ларионову. – Ты только разберись с собой. А Вера твоя тебя поймет… ежели любит. А ежели не любит, так камень упадет с сердца – тоже дело!

«Как просто все получается у Лукича, – подумал Ларионов несколько раздраженно. – Скажи, она поймет! Она и так-то от меня нос воротит… Но с другой стороны: как мне с этим жить? Ведь даже разведись я сейчас с Лисичкиной, я должен сказать об этом Вере. Впрочем, зачем? Разве это имеет смысл? Я Вере в любом виде не нужен. Все пустое».

Лукич заметил, что Ларионов сник.

– Сынок, – ласково сказал Лукич. – Если бы ты свою Верку не ждал, не надеялся на что-то, стал бы ты волноваться? То-то и оно! Я так понимаю – тебя не то чтобы связь с бабой той гложет, а то, что Верку упустил и боль ей причинил, несчастными обоих сделал.

Ларионов взглянул на Лукича и изумился, как этот простой мужичок мог так точно обобщить сущность его страданий.

– Так вот, – Лукич поднял перст, словно облекая истину в слова и заканчивая проповедь, – значит, по всему, открыться надо о своих страданиях; сказать все как есть – как мне сказал. Правда-то, она завсегда лучше. Как говорится: «Полюби-ка нас вчерне, а вкрасне и всяк полюбит».

Он немного помолчал, причмокивая по-старчески.

– Ты прости меня, что я по-простому говорю. Я, как вы, молодые, не обучен. А мне уже семьдесят стукнуло как-никак, пожил на свете. А по молодости кто сгоряча дров не ломал? – Лукич озорно хмыкнул и подкрутил усы. – Чего греха таить, я и сам, бывало, шалил!

Ларионов улыбнулся. Как хорошо, что он встретил Лукича, и как хорошо, что этот Лукич был такой добрый.

– Ты вот что, – сказал поспешно Лукич, – поспи немного. В камни стрелять – стрелы терять. Утром все голова яснее.

– Товарищ майор, – обратился вдруг к Ларионову лейтенант. – Вы бы прилегли на мое место. Я к своим пойду. Нам сходить скоро, а вам еще долго…

Ларионов согласился, чтобы и Лукичу дать поспать. А Лукич кивнул Ларионову, словно говоря: «Где наша не пропадала!»

Ларионов лег на место лейтенанта наискосок от Антона Степановича, подложив под голову руки. Долго он лежал и смотрел перед собой. То Лукич ему представлялся со своим добрым лицом и особенно светлыми, лазоревыми, ясными глазами, и он думал, что Лукич говорил ему важные вещи; то Дуняша – курносая и дерзкая, прижимающаяся к нему; то Вера – строгая, спокойная, надменная.

Он вздохнул. Смогла бы его простить Вера? Простить за все? Ему не надо было теперь даже обладать ею. Он отказался от этого желания давно и запретил себе об этом помышлять. Ему теперь хотелось только ее прощения. Не для своего успокоения хотел он прощения, а для того, чтобы Вера поняла, что он жалел всю жизнь о том, что натворил, и, главное, о том, какую боль ей причинил. И скольких женщин он невольно сделал несчастными, думая, что просто живет своей жизнью и по праву берет то, что встречает на пути, а сам просто брел в неосознанности и гордыне, считая сделанный выбор единственно возможным. И каждая из этих душ нуждалась в его покаянии, в его любви…

Он подумал о людях в лагпункте: и привиделось ему лицо Варвары-бригадирши на плацу – неподвижное, мертвое, а потом Анисья возникла с упреком, со слезами на глазах, и Лариса с ее бледным лицом, обрамленным пшеничными волосами, с прощальной улыбкой у ворот; а потом Алеша на перроне, такой юный и восторженный; и снова Вера: как пела она в клубе, как стояла на снежном плацу в туфлях, а потом как бежала она за ним босая в тумане и просила не уезжать. Но при всей тревожности этих мыслей Ларионов чувствовал какое-то праведное волнение. Он вдруг ясно ощутил, что возрождение его было в правде, от которой он больше не мог и не желал бежать. Даже смерть показалась ему не такой страшной, как унижение, которому он подвергал себя так долго, мирясь с грязью в себе и вокруг себя.

Глава 10

Ларионов открыл глаза от яркого света, пробуждающего сомкнутые веки. Поезд медленно покачивался. Вокруг уже шумел народ.

– Ну, вставай, дядь! Ты обещал, – слышал он над ухом монотонный и недовольный голосок.

– Вот прилипла как банный лист! – кричала Люба.

Ларионов растер лицо и увидел над собой Дуняшу. Она нависла над ним и тащила его за рукав.

– Эка тяжелый, окаянный, – ворчала она. – Кормят тебя хорошо батька с мамкой.

Люди вокруг потешались.

– Да дай ему хоть проснуться, черт в юбке! – Женщина с соседней вагонки потрепала ее за косы.

– Пусти, тетенька! – сердито отмахнулась Дуняша. – Он мне фуражку поносить обещался.

Ларионов засмеялся, нашел в углу ниже головы фуражку и нахлобучил на голову