тут какой-то сраный кошелек —

Да пропади он пропадом, ей-богу!

«Ты мне нравишься, девчонка…»[44]

* * *

Ты мне нравишься, девчонка из соседней средней школы,

Пробегающая мимо с легкой сумкой на плече —

Нравится твоя походка, и каштановая челка,

И осанка, и улыбка, и фигурка, и ваще!

Но иду я нынче с рынка, у меня в руке авоська,

И в другой руке авоська, и еще одна в зубах.

У меня была получка, у меня жена и дочка,

Сто халтур, аспирантура, гоголь-моголь, Фейербах!

Оттого-то мимо, мимо ты летишь в весеннем свете,

И в ребро меня, похоже, зря пихает сатана:

Я махнул бы вслед рукою — да в руках авоськи эти,

Я бы крикнул: «Стой, девчонка» — да в зубах еще одна!

Баллада об авокадо[45]

Когда услышал слово «авокадо»

впервые, в детстве… нет, когда прочел

его — наверно, у Хемингуэя

(или Ремарка? или у Майн Рида? —

уже не помню), — в общем, с тех вот пор

я представлял тропическую синь,

и пальмы над ленивым океаном,

и девушку в шезлонге, и себя

у загорелых ног, печально и

неторопливо пьющего кальвадос

(а может, кальвадос). Я представлял

у кромки гор немыслимый рассвет

и черно-белого официанта,

несущего сочащийся продукт

экватора — нарезанный на дольки,

нежнейший, бесподобный авокадо!

С тех пор прошло полжизни. Хэм забыт,

кальвадос оказался просто водкой —

на яблоках, обычный самогон.

Про девушек я вообще молчу.

Но авокадо… — боже! — авокадо

не потерял таинственнейшей власти

над бедною обманутой душой.

И в самом деле: в наш циничный век,

когда разъеден скепсисом рассудок,

когда мамоной души смущены,

потерян смысл и врут ориентиры —

должно же быть хоть что-то, наконец,

не тронутое варварской уценкой?!

И вот вчера я увидал его —

в Смоленском гастрономе. Он лежал,

нетронутый, по десять тысяч штука.

Но что же деньги? Деньги — только тлен

и я купил заветный авокадо,

нежнейший фрукт — и с места не сходя,

обтер его и съел…

Какая гадость!

— Фотоальбом 2 —

Япона жизнь[46]

Хокку

Снова рассвет.

Ветка стучит в стекло.

Отпилю.

Вставать не буду.

Пускай себе там, на работе,

Думают: где он?

Лежу и плачу.

Что же мне снилось такое?

Наверное, шпроты.

Надо идти.

Если придумать куда,

Можно вставать.

Старик под окном

В мусорном роется баке.

Все же напьюсь.

Возьму красный флаг

И выйду со старым портретом.

Вдруг да поможет?

Щелкнул пультом.

Спикер приехал в Думу.

Будет ли кворум?

Вышел за хлебом.

Купив, покрошу его птицам?

Вряд ли. Съем лично.

Повстречал Горбачева…

Зря мы не слушали старца.

Плачу, в плечо уткнувшись.

Кимоно прохудилось.

Жду зарплаты за май и июнь.

Бамбук и вишня в снегу.

Птица на крыше.

В клюве большая корка.

Летать разучилась.

Саке не осталось.

Сосед отдыхает в прихожей.

Голова в обувнице.

Не спится. Волнуюсь:

Потанин или Березовский

Получит «Роснефть»?

«Любой пройдоха корчит тут пророка…»[47]

* * *

Любой пройдоха корчит тут пророка,

Что ни мерзавец, то посланец бога,

И если вправду есть господне око,

Оно давно закрылось от стыда.

Засим же никому из них не страшно.

По кумполу бы дать вошедшим в раж, но

Скорей они тобой удобрят пашню

Под всенародно-радостное «да!».

P.S.[48]

«Люблю отчизну я, но странною…» —

Глаза б мои уже не видели

Ее вокзалов лавки банные,

Аэропортов накопители,

Свово пути через Вселенную

Ее развинченные поиски,

Духовность эту офигенную

С Христом на знамени обкомовском…

Хот-доги заедая пиццами,

Любя Каддафи при оказии,

Она березовыми ситцами

Заколебала всю Евразию —

И заколдово-зачарована

Сама собой, лежит, громадина,

Где тянут всё, что не своровано,

И тырят всё, что не украдено.

Дороги вектор тут утратили,

Пейзане жизнь ведут унылую,

За слово «Гринпис» шлют по матери,

И в глаз дают за душу милую.

Здесь пуст лоток, но полон противень,

Идет распитие — столетия,

А джаз — всегда измена Родине.

Здесь бьют

На первое и третье.

Зато здесь Гоголь опечаленный

Пересидит себя, отвесного,

И вдруг весна придет нечаянно,

Холстину разодрав небесную,

И на меня при этом давеча

Такие вдруг глазищи рухнули,

Что все, едри их мать, товарищи

Забылись вместе с их хоругвями!

«Взошло светило над домами…»[49]

* * *

Взошло светило над домами.

Неизъяснимая словами,

Жизнь обрела черты.

Гармонию расслышал в мире

Поэт — и забряцал на лире

Во имя красоты.

Пока поэт бряцал на лире,

Вода закончилась в сортире,

Повсюду свет погас.

На кухню вышли тараканы,

Пришли в движенье истуканы

И двинулись на нас.

Небесные разверзлись хляби,

И в пирамиде Хамурапи

Очнулись ото сна,

И в полдень начало смеркаться,

И стало трижды три — пятнадцать,

И день был без числа.

Пока поэт бряцал на лире,

Псы новобранцев хоронили,

Чума пускалась в пляс,

Плутонием сочилось миро…

Но было б, отложи он лиру,

Все хуже в тыщу раз!

Ямбы[50]

Я никогда не вырасту большим. Я притворяюсь. Мне лет пять, не больше. Мне, в сущности, плевать, какой режим у взрослых, кто у власти — Ленин в Польше, поляки в Костроме ли… Видит бог: мне формочки важнее и совок.

Не то чтоб гордость — я б сходил в народ, да страшновато: вроде, честь по чести, молчишь как рыба — запекают в тесте, а птицею взлетишь — стреляют влет. И сам не понимая, кто таков, под водочку идешь у едоков.

А что ж прогресс? Да вот: сейчас жрецы объявят лупоглазому народу, где завтра корм найдут себе Тельцы и в час который Рыбам дуть на воду… Что день грядущий приготовит нам, то и съедим, коли не нас ам-ам.

…Родной пейзаж, родимый моветон — в болотах стрелы,