– Тогда, значит, надо… – начал было Женька.

– Знаю. Уже всем разослала факсы, Алексиадису особенно. Может, найду благотворителя, а лучше бы нескольких. Авиакомпанию какую-нибудь, что ли… Да хоть кого, хоть афериста международного!

– Найдешь, – уверенно сказал Стрепет. – Если уж ты меня нашла когда-то… Я, конечно, не главный специалист в музыкальных делах, но «Гардиан» читаю, однако. Там про Митю сколько раз было, и в «Тайм» как-то целый разворот, когда у него концерт был в Карнеги-холл. Знаешь?

– Не знаю, – покраснев, сказала Лера. – Разве он рассказывает?

– А ты собери материалы, пригодится, – посоветовал Женька. – Как знать, может, и у нас еще найдутся Рябушинские… Может, и я подключусь еще! – добавил он – впрочем, не слишком уверенно.

– Тебе и на том, что есть, спасибо, – поспешила сказать Лера. – Я завтра же с Глушенко поговорю. Успокоил ты меня, друг мой, не хуже Александра Ивановича!

Забор был заказан, ремонт был окончен!

В тот вечер, когда из особняка вышел последний маляр, Лера обошла его в одиночестве, как полководец – поле выигранной битвы.

Он был удивительный, этот дом – внутри такой же благородный, как снаружи. Лера поднялась по широкой центральной лестнице. Белый мрамор был вычищен; дорожка постелена и прижата к ступеням латунными прутьями; зеркала, казалось, светились изнутри.

Она сама попросила оставить включенным весь свет в зале – и теперь это пространство ослепило ее, заставило задохнуться от восторга.

Она смотрела на высокую сцену, на полукруглые ряды кресел в партере, на полумрак бенуара… В этом зале чувствовалось то, что она особенно любила в консерватории и в Колонном зале: тихое мерцание воздуха, ощущение чуда, которое начнется через несколько мгновений.

Лера представила, как Митя поднимется на сцену, обернется к залу, как глаза их встретятся в тишине ожидания… Это было так хорошо, так просто и хорошо, что она рассмеялась. Ее смех прозвучал в пустом зале отчетливо и звонко и долго не затихал под высоким куполом.

Домой она вернулась поздно – думая, что Митя, может быть, уже спит: вставал он очень рано.

Но он не спал – голос скрипки слышен был из кабинета, и этот голос показался ей взволнованным. Лера тихо прошла по коридору, чтобы ему не мешать, но дверь кабинета тут же открылась и Митя остановился на пороге.

– Что-нибудь случилось? – спросила Лера, вглядываясь в его лицо.

– Да. – Митины глаза блестели в неярком свете, и волнение чувствовалось в его голосе так же ясно, как в голосе скрипки. – Ты знаешь, я, кажется, нашел…

– Что – нашел? – удивленно спросила Лера.

– Сопрано.

Лера почувствовала, как ей передается его волнение. Но она не знала, что сказать. Даже о чем спросить – тоже не знала.

– Она красивая? – спросила Лера неожиданно для себя.

Митя вгляделся в ее лицо и рассмеялся. Лере показалось, что волнение его развеялось, сменившись каким-то другим чувством.

– Красивая? – переспросил он. – Да, конечно. Красивая и молодая. Но дело не в этом. Слушай, – вдруг предложил он, – а не выпить ли нам по этому поводу?

– Выпить, конечно, – тут же согласилась Лера. – Это же важно для тебя, да?

– Да. – Митя пошел в гостиную, и Лера пошла вслед за ним. – Это очень важно, это очень-очень, так важно, что и передать нельзя… – напевал он по дороге.

Лера достала из буфета хрустальные бокалы на высоких ножках, мимолетно полюбовалась, как играют в них искры света. Митя открыл бутылку «Бордо», разлил вино – и бокалы налились темно-красным сиянием.

– Кто же она? – спросила Лера, садясь за овальный стол напротив Мити. – И где же ты ее нашел?

– В консерватории. Просто в консерватории, случайно: шел зачем-то в учебную часть. Хотя едва ли такие вещи бывают случайными…

Бокал казался хрупким в Митиной большой ладони; Лера неотрывно смотрела на его пальцы.

– Ей надо было идти прослушиваться в Большой, – продолжал Митя. – Она закончила консерваторию, и ее пригласили на прослушивание. Она попросила концертмейстера порепетировать с ней немного, это было за полчаса до того, как ей надо было идти. А я шел мимо аудитории – вот и все.

Лера видела, каких усилий стоит ему сдерживать волнение. Он хотел сказать гораздо больше, чем можно было высказать словами.

– Надо слышать этот голос… – произнес он наконец.

– И… что же? – осторожно спросила Лера. – Она пошла на прослушивание?

– Нет. Она пела мне – подряд из всех оперных партий, которые знала.

Лера сама не могла понять, что чувствует сейчас. Сердце ее проваливалось в пустоту – и тут же взлетало вверх, словно притянутое волшебным, тревожным блеском Митиных глаз.

– Что же она будет петь у тебя? – спросила она наконец, поднеся к губам бокал, чтобы скрыть волнение.

– Татьяну, – ответил Митя, и Лера почувствовала, как дрогнул его голос. – Татьяну в «Евгении Онегине».

– Ты будешь ставить «Евгения Онегина»? – удивленно спросила Лера. – Вот прямо сейчас, первой оперой?

– Да. А ты не хотела бы этого?

– Нет, как я могу не хотеть… – медленно произнесла Лера. – Но это как-то странно…

– Что же странного?

Митя смотрел на нее так внимательно, как будто она могла сказать ему что-то совершенно особенное, чего никто другой сказать не мог. Лере даже неловко стало под его ожидающим взглядом.

Она мало что понимала в симфонической музыке, но ее-то хотя бы чувствовала – ее страсть, или покой, или тревогу. Особенно когда дирижировал Митя. Но уж в операх Лера точно не понимала ничего; по нынешней ее работе в этом даже признаваться было неловко.

И, как назло, именно оперный «Онегин» казался ей особенно неестественным, невыносимо нарочитым. Она просто понять не могла, что в нем может нравиться Мите!

Лера помнила, как в восьмом классе их водили в культпоход на «Онегина» в Большой, потому что его как раз проходили по программе. Тогда ее разбирало любопытство. Лера до самозабвения любила пушкинский роман, наизусть знала некоторые главы, и ей интересно было послушать, как же все это будет звучать в театре.

Но то, что она увидела и услышала, ее просто ужаснуло! Толстая Татьяна, плешивый Онегин, до отвращения томный Ленский… А главное – пошлые, ничего общего с пушкинской ясностью не имеющие слова!

– Ой, Митя… – сказала она. – Почему же именно это? Они там все какие-то, в этой опере… Не могу я объяснить! Как марионетки…

Он пил вино и улыбался, глядя на нее – словно любуясь. Лера только не могла понять, что в ее неловких объяснениях вызывает Митино восхищение.

– Ты тоже это заметила? – спросил он. – Я, знаешь, много об этом думал. Это мучительно было для меня – понять, что же там на самом деле происходит и почему меня это так тревожит… Но – это долго объяснять. Потом! – вдруг оборвал он сам себя. – Ты не бойся, я хорошо это сделаю – все будет очень просто. Будет то, что я у Пушкина чувствую. Особенно теперь, когда есть ее голос…