– Владик! А вот сейчас там, ну во-он там, – Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, – там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?

– Для меня, – кивал Владик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. – Только из всех там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».

– А… А… А где же они?

– Да нигде. «Где»! Нету.

– Ка-ак?! – выдыхала Лера и от ужаса засовывала в рот косичку.

– Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все-все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду – и все исчезнет. И так все время, поняла?

Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более пятнадцати лет тому назад, можно назвать знаковым для всей жизни Владика.

Потому что в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые, вырастая, в девяноста девяти случаях из ста забывают о собственных нелепых младенческих фантазиях, Владик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы «Я здесь – и все здесь, я умру – и ничего не будет» через всю жизнь. И ни разу не получил за нее по физиономии или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно – но в конечном счете Владик всегда получал все, что просил. Или хотел.

* * *

Все изменилось через десять лет, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.

Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Владик в ту пору был чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Владиковой, красоты, наверняка он обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая сына на исходе третьего десятка, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, словно она имеет право на свою, независимую от Владика, личную жизнь.

Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома, подолгу смотреть в кухонное окно, выходившее во двор. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на материной полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов для лица, а сама мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые за свои сорок пять лет сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодили Галину Семеновну лет на десять, но Владик этого упорно не замечал. Не видел он и сияющих, но одновременно и виноватых материных глаз. Или не хотел видеть?

– Убери руки… За совращение несовершеннолетних знаешь что дают? – насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Владик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. – Вместо института будешь лет пять зубной щеткой парашу чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?

– Чей папаша? – ошалел Владик.

– Твой – чей! Или ты не хочешь «папочкой» его называть? Останетесь в официальных отношениях?

– Да с кем… в официальных?

– С участковым! Плотниковым! Папочкой твоим… будущим!

– Ты что… дура?! – вырвалось у Владика. Вообще-то он девочкам никогда не грубил. Да и мальчикам тоже – Владик не любил конфликтов.

– Сам дурак. Пусти!!! – Федоркина оттолкнула его руку и, сдунув с потного, но все равно очень хорошенького личика нависшую челку, сдернула с железного крючка расшитую по последней молодежной моде куртку.

Одежду девушка натягивала на себя неторопливо, с грациозной медлительностью, как настоящая красивая женщина, давая зрителям – пусть в данном случае этими зрителями был только Владик в единственном числе – возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито-рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к однокласснице интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в совершенно противоположную сторону, Оля пожалела его:

– Да ты что, Липатов? Правда, не знаешь ничего?

– Правда…

– Ну… – Оленька пожала тонкими плечиками и, взяв школьную сумку, отвела белокурые локоны за воротник. – Ты, получается, совсем у нас слепой юноша! Матушка твоя с Плотниковым уже с полгода как, – она запнулась, – ну… как сказать? В общем, вместе они. А на днях и заявление в ЗАГС подали. Слышишь? Эй! Оглох? Свадьба, говорю, у вас будет!

Владик молчал. Он был совершенно подавлен.

– Откуда знаешь? – наконец прошептал он.

– На одной улице живем! – снова дернула плечиком Оля. – Матушка твоя у моей мамы все время заказы брала – не знал? Галина Семеновна и для меня шила, куртку эту вот, – она опять поправила воротничок и не удержалась от соблазна лишний раз взглянуть на себя в зеркало. – И знаешь – ничего не могу сказать, руки у твоей матушки золотые. Ее вещи за индпошив никто не принимает, думают – фирменные… Я даже расстроилась, когда Галина Семеновна отказалась платье мне к выпускному сшить. Впервые отказалась! Мама ей двойную цену предлагала, а она ни в какую – я, говорит, не могу, у меня, говорит, свадьба… И такая радостная стояла…

Закусив губу и заложив руки за спину, Владик продолжал подпирать стену. От его невысокой фигурки (трогательная хрупкость в сочетании с глубокой бархатистостью глаз и по-девичьи тонкими чертами лица как раз и составляли секрет очарования Владика в той, первой, юношеской жизни) волнами, как от брошенного в воду камня, исходила обида. Даже не обида – чувство, которое переживал в эти минуты Владик, больше походило на оскорбление. «Предала… Она меня предала…» – стучало у мальчика в висках.

– Да брось ты, Липатов! – искренне жалея одноклассника, Оля дотронулась до его руки. – Пойдем, проводишь меня. Хочешь? Нехорошо, конечно, что матушка ничего тебе не сказала, но знаешь… я только сейчас подумала… может, она сюрприз хотела сделать? Без отца, наверное, очень плохо жить… я так думаю. У меня знаешь, какой папа! Я его обожаю. Когда…

Владик так никогда и не узнал, что должно было последовать за этим «когда». Неожиданно сорвавшись с места, он кинулся из раздевалки прочь, на улицу и, не останавливаясь, бежал до самого своего дома.

* * *

Галина Семеновна ничего не говорила сыну о грядущих переменах в их жизни по очень простой причине – она трусила. О том, что Владик будет обижен запоздалым желанием матери почувствовать себя наконец женщиной, она догадывалась. И оттягивала неприятный разговор до последнего предела.

…Когда сын ворвался в дом, громко хлопнув дверью – чего никогда себе не позволял, – и со всего размаху бросил через всю комнату тяжеленную сумку, которая пролетела в полуметре от материной головы и шлепнулась как раз на швейную машинку, сбив на пол чехол и наверняка повредив что-то в сложном механизме, – Галина Семеновна поняла, что с затягиванием выяснений отношений она переборщила. Не сказав ни слова, она схватилась за голову дрожащими руками с ярким маникюром и заплакала.