каждого в душе, большой или маленькой, живой или мертвой, вот мы и стараемся заполнить эти дыры, чтобы самим жить, или отодвигаем мать подальше, если, как нам кажется, у нас хватит на подобное сил, зато потом носим в себе вину за то, что отказались от матери. Не став виноватым, не освободишься, и, кстати, если вина уже живет в тебе, значит, она поселилась там еще в детстве, потому что ты перекладывал боль на собственную сестру или на куклу, которая от пребывания рядом с тобой красивее не делалась, а ты сидел в комнате с дверью, слишком маленькой, чтобы выбраться и обойтись без крови или вообще не погибнуть, тогда я взяла и взорвала эту дверь, и без крови не обошлось, и теперь я сижу тут, в избушке посреди леса, по которому бродит лось.

Значит, я вообразила, будто мне удалось выковырнуть из себя мать, ха-ха!

Когда мне было четырнадцать и я перестала есть, я иногда выражала несогласие с матерью по политическим вопросам, мать вечно разделяла точку зрения отца, но в его отсутствие не умела отстаивать свою точку зрения, считала, что, возражая, я проявляю неуважение, говорила: ты что, бессердечная?

Или, другой вариант: у тебя черствое сердце.

А так как она моя мать, то неприятные слова становились еще неприятнее оттого, что произносила их именно она.

Тогда я уже забыла обо всем, что написала в дневнике про сердце, и голову, и горло, дневник давно покоился под землей в саду фру Бенсен, я уже много лет как его закопала. Я давно вытеснила из памяти и дневник, и все, что закопала вместе с ним. Когда тебе десять, ты мудрее, чем когда тебе четырнадцать.

Я много размышляла о моем черством сердце, я и сама чувствовала, что оно черствое, и прикидывала, каково это, когда оно мягкое, я обсуждала это с Фредом, тот где-то читал, будто разум находится в сердце, и предположил, что у меня тоже так, а я решила, что постольку поскольку последнее время то и дело вызываю у себя рвоту, наверное, открыла какой-то канал между сердцем и головой и теперь они соединились, и для моих родителей это, разумеется, опасно, ведь у матери-то горло заперто и она может советоваться только со своим сердцем, а оно у нее врет.

Я написала: «Дорогая Рут! Понимаю, что мать была не готова сегодня к моему приходу. Но я пришла, потому что она не отвечает на мои сообщения. Мне совершенно не хочется ни пугать ее, ни вызывать на неприятный ей разговор. И все же мне кажется, что у нас есть о чем поговорить, что у матери, возможно, накопились вопросы о моей жизни, ответить на которые могу только я. И наоборот. Ничего больше мне не нужно.

С наилучшими пожеланиями, Юханна».

Я отправила сообщение в половине девятого и надеялась получить ответ в тот же вечер. Тщетно прождав до половины одиннадцатого, я поняла, что жду напрасно.

С наступлением сумерек в лесу появляются совы, темнота сгущается, ветер раскачивает деревья. Я гашу свет, ложусь спать и прислушиваюсь к шелесту веток, он становится все громче, ветер такой сильный, что я опасаюсь за птичьи гнезда – вдруг они оторвутся от веток и упадут на землю, дождь из птичьих гнезд. Деревья трещат, их вытянутые глубоко под моей избушкой корни поскрипывают, земля ходит ходуном, кровать плывет, мрак становится еще темнее, но недостаточно темный для тайны – ее тьма непроглядна, точно темная материя, и, хотя ни один измерительный прибор ее не берет, я чувствую, что она живет во мне.

Ситуация общая. Мы все заперты в существовании, в котором нет ни смысла, ни цели, сколько бы мы ни бились, нам не избавиться от неуверенности, от страха перед опасностями, грядущими заболеваниями, утратами и скорбью по блудной дочери, сестре, по времени, которое неожиданно вернулось и стучит в дверь. Всем нам знакомо чувство, которое испытываешь, когда тот, кого мы любим, без кого не в силах жить, болеет и умирает, и нам остается лишь сидеть у больничной кровати, смертного одра, бессильным и оцепеневшим, и когда те, без кого мы не способны жить, умирают, нам приходится ждать, пока они коченеют, бледнеют, а после мы снова окунаемся в уличный шум, и суматоху, и мигание светофоров, и воронье карканье на деревьях, мы увязаем в подготовке к похоронам – и ведь еще надо не забыть разместить некролог в газете. Это чувство знакомо каждому из нас, мы еще не раз его испытаем, и после похорон мы скорбим неделями, возможно, годами, а может, до того самого момента, пока исчезновение не поглотит и нас тоже. Но если тот, кто причинил тебе боль, умирает, или же умирает тот, кому боль причинил ты сам, а выговориться друг другу вы не успели, потому что никогда толком не разговаривали и потому разговор никогда не заходил о серьезности существования и жизненных трудностях, – тогда, вероятно, дальше будет только хуже, подбросит камень к уже и так непосильной ноше, а вот поговори вы в свое время – и было бы проще, вы поняли бы друг друга, насколько люди вообще на это способны, разговор по душам, скорее всего, уменьшил бессмысленность, упростил ситуацию, власть человека, его возможности ограничены, но это ему под силу.

В сознании матери я живу тайной жизнью, а мать ведет тайную жизнь в моем сознании, однако я скоро выкопаю ее из темноты, вытяну ее на свет, и она медленно выйдет из мрака, потому что я этого хочу.

Я вспоминаю одну фотографию – скорее всего, ее сделали на мое восемнадцати– или девятнадцатилетие, хотя нет, это было, когда меня зачислили в университет, ну конечно, я поступила на юридический факультет, значит, мне было девятнадцать с половиной. Мы с матерью стоим на площади перед университетом, а отец фотографирует. На заднем плане – здание университета, на мне фиалковое платье, да, кажется, оно, не знаю, запомнилось ли мне оно благодаря этому снимку, который я вклеила в альбом, где хранила фотографии со всяких торжеств – общие классные снимки, фотографии с конфирмации, разумеется, рождественские, с дней рожденья и Семнадцатого мая, все эти снимки отдавал мне отец, потому что это он их делал. Перед тем как уехать вместе с Марком, я выбросила этот альбом, помню, что собрала одежду, туалетные принадлежности, все для рисования, а больше ничего, да у меня ничего больше и не имелось, все остальное я