В общественной жизни моя нынешняя роль — это роль человека выдающегося (чем конкретно выдающегося, никто припомнить не может), этакой достопримечательности, которую периодически приносят со склада и отряхивают от пыли, чтобы услышать несколько слов по поводу того или иного события в мире культуры (открытия нового зала в картинной галерее, вручения премии на фестивале поэзии), а затем снова запирают в буфет. Смешная в своей провинциальности судьба, судьба, достойная человека, пятьдесят лет назад отряхнувшего с башмаков пыль провинции и отправившегося в большой мир с намерением вести la vie boheme.

Дело в том, что я никогда не вел богемную жизнь, ни прежде, ни теперь. В душе я всегда был антисибаритом, если можно так выразиться; более того, я верил в порядок, в упорядоченность. Однажды какое-нибудь официальное лицо повесит ленту на мою впалую грудь, и тем поставит точку в моей реассимиляции в общество. Homais, c'est moi[43].

После долгого молчания — письмо от Ани, из Брисбена.

Ola Senor!

наверно, заметили — Аня у нас зверушка не политическая[44]. Она говорит, эти ваши суждения о политических делах ей неинтересны. Она надеялась, книжка будет о личном, с пикантными подробностями. А у меня вообще нет времени читать. Других дел хватает.

«Оно [вдохновение] представляется мне не тем состоянием, когда всё получается без усилий, — пишет Габриель Гарсиа Маркес, — не божественным шепотом, но секундой, когда, посредством упорства и сосредоточенности, сливаешься в одно со своим сочинением… Ты пришпориваешь его, оно пришпоривает тебя… Все препятствия сглаживаются, все противоречия исчезают, ты постигаешь то, что и не мечтал постичь, и в этот момент в мире не существует абсолютно ничего лучше писательского труда».[45]

Раз или два в жизни я испытал полет души, описанный Гарсиа Маркесом. Возможно, такие полеты действительно даются как вознаграждение за упорство, хотя, по-моему, словосочетание «ровное пламя» точнее характеризует данное явление. Впрочем, как бы мы его ни называли, со мной такого больше не случается.

Я читаю произведения других писателей, читаю насыщенные описания, тщательно продуманные, терпеливо проработанные с целью вызвать перед мысленным взором впечатляющие картины, и падаю духом. Отображение действительности мне и раньше не давалось, а сейчас я и вовсе вряд ли на такое решусь. Правда в том, что я всегда недолюбливал видимый мир; нужно вмешательство извне, толчок, чтобы я стал воссоздавать его в словах.

Как видите, я до сих пор не могу назвать вас по имени, даже если вы никакой не испанец. В те дни в Башнях вы для меня были только El Senor'ом, хоть я и знала: вам хочется, чтобы наши отношения перешли в разряд менее официальных. Наверно, это я обиняками говорю вам, что в моих глазах вы принадлежите к другому поколению и другому миру, причем я не имею в виду мир моих родителей (иногда я пыталась представить вас рядом с моей мамой, но вы даже не вписывались в один

кадр). А теперь я обиняками говорю кое-что еще, что мне говорить необязательно, потому что вы, конечно, и так понимаете.

Но к этому вашему последнему достижению я серьезно отнесся. Мы с Аней всю книжку обсудили, главу за главой, параграф за параграфом, суждение за суждением по косточкам разобрали. Я высказывал свои соображения Ане, она — мне. Вы спросите, каков наш вердикт? Дайте подумать, как лучше выразиться.

Конечно, растущее отчуждение от мира является уделом многих писателей, по мере того как они стареют, охладевают, перегорают. Ткань их прозы истончается, проработка характеров и поступков становится более схематичной. Эти симптомы обычно приписывают убыванию творческой силы; несомненно, процесс связан с истощением физических сил, прежде всего сексуального желания. Впрочем, если взглянуть изнутри, тот же самый процесс может получить совсем другое толкование: почему бы не расценить его как освобождение, очищение ума для более важных задач?

Классический случай — Толстой. Никто так не восприимчив к реальности, как молодой Лев Толстой, Толстой периода «Войны и мира». После «Войны и мира» Толстой, если придерживаться общепринятого мнения, начал впадать в дидактизм; кульминацией этого длительного упадка стали поздние короткие рассказы, предельно выхолощенные. Однако Толстому-старику вся метаморфоза, должно быть, виделась иначе. Должно быть, он чувствовал, что не талант его идет на убыль, а сам он освобождается от оков, обольстивших его внешним блеском, и может теперь без помех обратиться к одному вопросу, который действительно поглотил его душу: как жить.

В любом случае, теперь, когда это кое-что нам больше не мешает, спасибо вам, что прислали свою книгу, которую я, конечно, не могу прочитать — впрочем, вы в курсе, — и отдельное спасибо за отрывки, которые в книгу не вошли и которые я, к счастью, прочитать могу. Понимаю, что вы имеете в виду, когда называете их не совсем Твердыми Суждениями, но всё равно они мне больше нравятся. Я их называю вашими Гибкими Суждениями — надеюсь, вы не против.

Наш вердикт — совместный вердикт — состоит из двух частей. Во-первых, мы считаем, что у вас представления о человеческой природе какие-то наивные, какие - то не в меру оптимистические.

Разве родной язык есть у каждого? Есть ли родной язык у меня? До недавнего времени я безоговорочно принимал тот факт, что, поскольку английским языком я владею лучше всего, значит, английский должен считаться моим родным языком. Впрочем, возможно, это не так. Возможно — возможно ли? — у меня вообще нет родного языка.

Ибо время от времени, когда я слушаю английские слова, вылетающие из моего рта, у меня появляется неприятное ощущение, будто тот, кого я слушаю — не тот, кого я называю «собой». Скорее, похоже, будто кого-то другого (но кого?) имитируют, кому-то другому подражают, его даже пародируют. Larvatus prodeo[46].

Процесс писания не так выбивает из колеи. Когда я сижу в тишине, перемещаю по бумаге кисть руки, вызываю в памяти английские слова, компоную их, заменяя одно другим, сплетая фразы, мне спокойно — я управляю ситуацией. Вспоминается сцена, которую я наблюдал в московском универмаге: женщина считала на счетах, ее голова и даже глаза были неподвижны, пальцы летали.

Наверно, я должна ревновать к своей преемнице, машинистке, которая допечатала ваши Гибкие Суждения, но я не ревную. Я вам желаю счастья и надеюсь, что ваша книга скоро выйдет на английском и станет лидером продаж.