Утром она всматривается в лица, пытаясь прочитать по глазам, кто именно, но так и не догадывается. Все снова чистят зубы, наносят лосьон на лица, и это весьма освежает. Билл пускает по кругу упаковку таблеток от изжоги и леденцы от кашля. Арахис и пиво Билл припасает на ужин. Он снимает рубашку, опускает ее в воду, говорит, что пытается набрать планктона. Он вытаскивает рубашку, на нее налипла грязно-зеленая масса; Билл отжимает соленую воду, берет пригоршню и задумчиво жует. Каждый тоже берет понемногу, кроме Джулии: она говорит, что не сможет это проглотить. Верна пытается съесть планктон, но выплевывает. Аннет глотает-таки: планктон соленый и пахнет рыбой. Потом Билл умудряется поймать маленькую рыбку, и все съедают по кусочку: горячий запах рыбы мешается с остальными запахами — немытых тел и потной одежды, все эти запахи действуют на нервы. Аннет раздражена: таблеток не принимает — наверное, в этом дело.

У Билла сеть нож, он разрезает надвое пластиковые поддоны от бутербродов, делает в них узкие отверстия — получаются солнечные очки, "как у эскимосов". говорит ом. У него явные задатки лидера. Он берет у Верны свитер, распускает краешек и скручивает розовую шерстяную нить — на тесемки для очков. Навес разобрали, потому что слишком жарко и все время приходится поправлять весла, чтобы не заваливались, все надевают "очки", носы, губы и открытые участки лица мажут губной помадой — Билл говорит, что от солнечного ожога. Господи, на кого они все похожи, в этих масках, с кровавой раскраской. Самое неприятное — не понять, кто есть кто: за пластиковыми масками с щелочками глаз может скрываться кто угодно. Но она и сама такая же. Хотя это довольно экзотично, и она все еще в форме, раз хочет фотографировать, хотя и не фотографирует. А надо бы, как надо заводить часы: ее греет мысль о том, что у них есть будущее. А потом она вдруг как-то сразу падает духом.

Около двух часов дня Грег начинает метаться по лодке, кидается на борт и сует голову в воду. Билл бросается на него, пытаясь удержать, к нему присоединяется Майк. Они оттаскивают Грега и валят его.

— Он пил соленую воду, — говорит Майк, — я видел утром.

Грег ртом хватает воздух, словно рыба, да и сам он похож на рыбу в этой безликой пластиковой маске. Билл снимает с Грега маску и видит человеческое лицо.

— Он не в себе, — говорит Билл. — Если мы его отпустим, он прыгнет за борт.

И его маска смотрит на остальных. Все молчат, но думают — Аннет знает, что они думают, потому что сама думает о том же. Они не могут сторожить Грега до бесконечности. Если они его отпустят, он погибнет, и хуже того: его израсходуют рыбы. А они здесь медленно умирают от жажды. Может, тогда… Верна медленно, словно через силу, как покалеченный шмель, роется в куче одежды и мусора. Что она там ищет? Кажется, сейчас произойдет что-то примитивное и ужасное, вдвойне ужасное потому, что не при свете кроваво-красных молний, а под обычным солнцем — Аннет ходила под ним всю жизнь. Будет совершен, на потребу туристам, пошлый обряд, пошлый потому, что на потребу туристам, тем, кто ни за что не отвечает, для кого чужие жизни — минутное зрелище, мимолетное удовольствие. Она — профессиональный турист, ее дело — радоваться, оставаясь безучастной, просто сидеть молча и наблюдать. Но сейчас они перережут ему горло, как тому борову на пляже в Мексике, и вроде это не кажется ей странным и противоестественным. “Не встревай”, - сказал тогда жене мужчина в светло-зеленом костюме, — та жалела бедное животное. Не вмешивайся. А если не можешь?

Я всегда могу сказать, что это не я, что я ничем не могла помочь, думает она, представляя свое интервью в газете. Но никакого интервью может и не быть, и потому она застряла в настоящем, в компании одного безумца и четырех марсиан, и все ждут ее ответа. Так вот что от нее утаивали, вот что такое быть живой, она жалеет, что хотела знать. Но небо уже не плоское, оно синее-синее, оно удаляется, ясное, но теряющее фокус. Ты мой свет, думает она; когда серое небо. Суть света не переменилась. Я с ними или нет?

Сара сидела на камне возле жертвенного колодца. Она думала, он будет узкий, вроде колодца желаний, но он оказался огромным, внизу болтается коричневая жижа, а сбоку торчит камыш. И то ли корни деревьев, то ли плющ сползают вниз по известковым стенам. Для жертвоприношения нужна бы чистая вода, и лично ее не заставишь прыгать в такую грязную дыру. А может, жертву сталкивали вниз или били по голове, и только потом скидывали. Согласно путеводителю, колодец был глубоким, но Саре он казался мелким болотом.

К колодцу подтягивалась группа туристов с гидом, которому явно хотелось поскорее закончить экскурсию и загнать всех в полосатый розово-лиловый автобус, а там уж он сядет в кресло и расслабится. Туристы были мексиканцы, и Сара обрадовалась, завидев, что не одни канадцы и американцы ходят в широкополых шляпах и солнечных очках, фотографируя все подряд. Уж если путешествовать, лучше выбирать другой сезон, но поскольку Эдвард учитель, отдыхать можно только в каникулы. Хуже всего в Рождество. Но ничего бы не переменилось, будь даже у него другая работа или будь у них дети. Впрочем, детей у них не было.

Гид созвал подопечных, словно кудахчущих кур, цыкнул на них, отправляя обратно по тропинке, посыпанной гравием, а сам не двинулся с места. Он стоял возле Сары и докуривал сигарету, поставив ногу на каменную плиту на манер конкистадора. Смуглый, низкорослый гид с золотыми фиксами, которые сверкали на солнце, когда он улыбался. Он стоял к ней вполоборота и курил, потом улыбнулся ей, и Сара мило улыбнулась в ответ. Ей нравилось, когда мужчины ей улыбались и даже когда причмокивали губами, следуя за ней по улице, а Эдвард делал вид, что не слышит. Главное, чтобы руками не трогали. Может быть, мужчины так себя ведут, потому что она блондинка, — в этих местах блондинки редкость. Сара не считала себя особо красивой: она как-то подобрала эпитет — миловидная. Милая на вид. О тоненькой женщине такого никогда не скажешь.

Гид выбросил бычок в жертвенный колодец и пошел догонять свой выводок. Сара тотчас забыла о нем. Ей показалось, будто по ноге что-то проползло; нет, вроде ничего. Она зажала подол коленями и подоткнула под себя. В этой стране кругом блохи. Где люди и мусор, там эти жучки: и здесь, и на парковках, и на бензоколонках. Но Сара все равно сидела — ноги устали, и на солнце жарко. Лучше сидеть в тени с блохами, чем бегать за Эдвардом, высунув язык. К счастью, у нее укусы не распухали, как у Эдварда.

Эдвард где-то на тропинке, за кустами, глядит в свой новый “Лейтцевский” бинокль. Он не любит бездельничать, это его нервирует. В таких поездках Сара с трудом урывала возможность просто посидеть в одиночестве и подумать. Ее бинокль — старый бинокль Эдварда — висел на ремешке и оттягивал шею. Она сняла его и положила в сумку.

Когда Эдвард познакомился с Сарой, он сразу признался в своей страсти к птицам. С трепетом, словно драгоценность, он протянул ей разлинованный блокнот, который завел в девять лет. Аккуратно, неровными печатными буквами он вписывал туда названия птиц: малиновка, синяя сойка, зимородок, — а рядом дата и год, когда сделана запись. Сара сделала вид, будто все это интересно и мило, — она и вправду так думала. У Сары не было хобби, а вот Эдвард кидался в них, словно в океан. Сначала марки, потом флейта, и он доводил ее до бешенства своими гаммами. Сейчас Эдвард болел доколумбовыми развалинами и мечтал забраться на каждую груду старых камней, какая только попадется на пути. Кажется, это называется преданность делу. Сначала она восхищалась такой одержимостью Эдварда, оттого что не понимала ее, но теперь его энтузиазм просто утомлял. Рано или поздно он все равно все забрасывал, едва достигал определенного уровня. Забрасывал все, кроме птиц. Птицы — его вечная одержимость. А когда-то был одержим Сарой.