Зря он ее во все это втягивает. Вернее, втягивал. И Сара подбадривала его, чтобы он видел: она разделяет его интересы, по крайней мере, потакает им. С возрастом она потакала все меньше. К чему тратить энергию, все напрасно, он все равно ни на чем не задерживался. И вообще — зачем ему такие познания о птицах? Другое дело, если б им хватало денег; но денег им вечно не хватало. Лучше бы собрался с силами и совершил что-нибудь продуктивное — на работе, например. При желании он мог бы стать директором школы, она давно об этом толкует. Но ему неинтересно, ему нравится топтаться на одном месте, занимаясь одним и тем же из года в год. Шестиклассники его обожают, особенно мальчишки. Может, потому, что у них с Эдвардом много общего.

Эдвард начал зазывать ее на птиц, едва они познакомились, и она, конечно, соглашалась. Было бы глупо отказаться. Тогда еще она не роптала, что устают ноги или что приходится стоять под дождем в мокрых кустах, пытаясь углядеть какого-нибудь захудалого воробья, а Эдвард сверялся с “Определителем” Петерсона, словно это Библия, а сама птица — Святой Грааль. У Сары даже стало неплохо получаться. Эдвард был близорук, и Сара быстрее замечала, где прыгает птичка. С присущим ему великодушием Эдвард признавал, что Сара действительно проворнее, и та завела привычку обманывать Эдварда, если на некоторое время хотела от него избавиться. Вот и теперь она ею обманула.

— Я там что-то вижу. — Сара указала на спутанные заросли по ту сторону колодца.

— Где? — Эдвард сощурился и поднес к глазам бинокль. Длинноносый, длинноногий, он и сам немного похож на птицу, подумала Сара.

— Вот там что-то сидит, у нее еще такие хохолки. Сидит на бобовнике, кажется. Рыженькая такая.

Эдвард навел фокус:

— Неужели иволга?

— Отсюда не могу сказать. Ох, улетела. — Сара указала пальцем куда-то над их головами, а Эдвард как дурак смотрел в бинокль.

— Кажется, опустилась на дерево, где-то за нами. Этого было достаточно, чтобы он сорвался с места. Но иногда она говорила не понарошку — чтобы не было подозрений.

Эдвард свернул на первую же боковую тропинку. Присел на корягу, закурил сигарету. Здесь пахло мочой — судя по смятым бумажным платкам вокруг, здесь присаживался народ, который не мог дотерпеть до туалета возле касс.

Он снял очки, шляпу, вытер пот со лба. Он знал, что сейчас лицо красное. Сара говорила: “покраснел” и объясняла это его стеснительностью, мальчишеской застенчивостью, она так и не поняла, что это обыкновенная злость. Такая хитрая, но ведь глупая.

Например, она не знала, что он еще года три назад раскрыл ее обман с птицами. Она указала тогда на большое дерево и заявила, что видит там птицу, но мгновение назад он сам смотрел на то же дерево и ничего там не заметил. И еще она была весьма неосторожна, она придумывала, что у зимородков окраска иволги или что видела дятла там, где их и в помине быть не может, как не бывает маленьких чаек или короткошеих цапель. Она решила, наверное, что он круглый идиот и проглотит все что хочешь.

Хотя что он возмущается — он ведь каждый раз ей подыгрывает. И зачем, спрашивается? Зачем он бегает за ее выдуманными птицами, притворяясь, что поверил? Он знает почему: он понимает, что она его разыгрывает, но не понимает, зачем. Она ведь не просто злится — есть куча других способов выместить злость. Он не хотел знать о реальной причине, что еще не оформилась в его мозгу и пугала своей обреченностью. Да, она врала ему про птиц: но их совместная жизнь держалась вот на таких маленьких обманах. Он боялся играть в открытую, это означало бы конец, и тогда все притворное обрушится, и они будут стоять посреди руин и растерянно смотреть друг на друга. И нечего будет сказать, и вот к этому Эдвард не готов.

Да ведь она будет все отрицать. “О чем ты говоришь? Да нет же, я видела. Улетела вон туда. С какой стати мне выдумывать?” И будет смотреть на него спокойными, ясными глазами, неколебимая, как скала.

Эдвард вдруг представил, как вылетает из зарослей, словно Кинг-Конг, хватает Сару и швыряет ее в жертвенный колодец. Только бы вышибить из нее этот взгляд, ласковый и тусклый, честный и надменный, как у мадонн на фламандских полотнах. Уверовать в собственную святость — вот как это называется. Она никогда ни в чем не виновата. Она не была такой, когда он с ней познакомился. Но и колодец не поможет: падая, она посмотрит на него, и на лице будет не страх, а какое-то материнское раздражение, будто он пролил какао на белую скатерть. И она обязательно одернет юбку. Ее всегда волновало, как она выглядит со стороны, всегда.

Нет, нельзя бросать Сару в священный колодец одетой, что-то есть в этом непристойное. Он помнит иллюстрации из разных книг, что читал, готовясь к поездке. (Да, и еще Сара считает, что готовиться к поездкам не нужно.

— Тебе разве не хочется узнать, куда ты едешь? — спрашивал он.

— Приеду и увижу, — говорила она. — Какой-нибудь статуе от этого не хуже, не лучше. — Эдварда бесили такие заявления, и даже теперь, когда они сюда приехали, она не хотела слушать его рассказы и давала ему тихий отпор, по обыкновению притворяясь, что не слышит.

— Это — Чак-Мооль,[27]видишь? А на животе — жертвенное блюдо, туда они клали сердца. А бабочка на голове означает, что душа отлетает к солнцу.

— Эдвард, ты не достанешь мне лосьон для загара? Кажется, он в большой сумке, в левом кармашке.

И он доставал ей лосьон, и ему было тоскливо, потому что она снова одержала верх.)

Нет, она не подходит для принесения в жертву, хоть с лосьоном, хоть без. Люди давали согласие, чтоб их туда бросали, или же они сами прыгали: они обращались к богу дождя, чтобы пошел дождь, даруя плодородие. Те, кого топили в колодце, были посредниками между людьми и богом. Прежде Сара должна пройти очищение в этой каменной парильне у колодца. А после, обнаженная, преклонит пред ним колена, прикрыв рукой грудь в знак покорности. Он мысленно присовокупил украшения: золотое ожерелье с нефритовым медальоном, золотой венец, обрамленный перьями. Волосы, которые она обычно заплетает и закалывает на затылке, будут ниспадать с плеч.

Он вспомнил ее тело — пусть в его воображении оно будет стройнее, более упругим, — и захотел эту абстрактную женщину. Только так он мог распалить себя, и это все, что он испытывал к Саре — одно только безотносительное вожделение. Чтобы хоть как-то заняться с ней любовью, ему требовалось мысленно ее одеть. Он вспоминал прежние дни, до того, как они поженились. Словно другая женщина, так непохожи Сара прежняя и теперешняя. Тогда он боготворил ее тело, белый золоченый кубок, к которому он прикасался осторожно, с нежностью. И ей это нравилось: она была на два года старше и гораздо опытнее, но принимала его неуклюжим, благоговейным, и не смеялась. Почему она так переменилась?

Порой он думал, что это из-за ребенка, который умер при родах. Потом Эдвард говорил, что нужно рожать снова, и она вроде соглашалась, но так и не забеременела.