Дин-дон. Дин-дон. Проклятый Хемингуэй и его звонящие по тебе колокола.

Неверные решения. Единственное, что у нее в жизни было. И мощенные благими намерениями дороги, ведущие в персональный внутренний ад.

C мечтательно ясного, почти весеннего питерского неба растерянно улыбалось февральское солнце. Женя и Алексей с удовольствием прошлись вдоль канала Грибоедова, поглядели на закрытые лесами купола Спаса-на-Крови и свернули к Русскому музею. Чистенькое, недавно отреставрированное здание радовало глаз и смутило чувствительный Женин желудок. В последнее время Женин организм смущало всё: ощущения, звуки и особенно запахи. Вот и сейчас она явственно ощутила запах невысохшей краски.

Несмотря на выходной, народу в Русском музее было немного. Алексей распахнул глаза и с азартом выведенного на прогулку спаниеля понесся по залам. Сначала Женя с трудом поспевала следом, отбиваясь от кладезей информации, которые сыпались на голову, затем решила отстать и медленно пошла вдоль стены. Летел над землей на мощных синих крылах прекрасный Демон Врубеля. Темным было его лицо, в светлую плоть безжалостно впился пояс. Чем ближе она подходила, тем меньше могла рассмотреть. Женя отступила на другой конец зала и задрала голову. В легкие словно ворвался ветер, прозрачные глаза Демона светились не только болью, но и гордым упрямством.

Почти такое же упрямство, не гордое, как у Демона, и не такое прекрасное, испытывала и она. Оно копилось в душе потихоньку, весенними водами бежало по закованной снегом душе. Все эти годы она бежала от своего горя, от своей вины. Убежала на другой конец страны, туда, где синели грустные сопки, и никто не знал, какой она была раньше. Она жила, притворяясь живой, маскируя боль работой, маленькими радостями и пустяковыми заботами. Она, как Демон, парила в воздухе, в своей собственной реальности, стараясь не трогать ничего настоящего, не касаться земли, в которой лежали… мама и Рома.

Но сколько бы она ни парила, ни убегала, ни делала вид, что стала другой, правда была простой. Настоящее росло из прошлого, будущее закладывалось сегодня. И если она сегодня не найдет в себе мужество заглянуть в прошлое, оно повторится снова и станет ее будущим. Их с Лешкой будущим. Будущим ребенка, которого она носит в себе.

– Теоретически ты п-права, – сказал Алексей, целуя Женю в висок, – надо смотреть в лицо своим страхам.

– Терпеть не могу, когда ты так делаешь, – сказала Женя.

Звук гулко разнесся по залу.

Сзади раздалось деликатное, но строгое покашливание. На стуле у входа напряглась, в готовности вскочить и навести надлежащий в храме искусств порядок, пожилая служительница музея.

– Чего ты терпеть не можешь? – прошептал в Женин висок Алексей. – Поцелуев в общественных местах?

– Кхм, – повторила бдительная старушка.

Алексей убрал руку с Жениного плеча и сосредоточился на картине.

– В юности Демон казался мне более героическим, – сказал он.

Служительница одобрительно кивнула головой и потеряла к ним интерес.

– Что изменилось? – спросила Женя.

– Он выглядит… грустно, почти трагически, – сказал Алексей.

Женя нахмурилась, Лешкины слова неприятно царапнули душу. С ног на голову перевернули смысл картины, вдруг показалось, что, ощутив родство с летящим над миром Демоном, она призналась в том, что считает себя трагической жертвой обстоятельств. Эдаким депрессивным, преисполненным жалости к себе и своим слезкам существом.

– А мне и раньше цвета не нравились, – сказала она, – голова, конечно, безумно красивая, и профиль… гордый. Зачем только у него тело депрессивно… грязных тонов?

– Прекрати так пристально рассматривать постороннего неодетого мужчину, – прыснул от смеха Алексей, – тем более в присутствии мужа.

– Во-первых, он – не мужчина, а юноша, – заулыбалась Женя, – а во-вторых, имею полное гражданское право рассматривать каких угодно мужчин. Я имею в виду, платонически.

– Гражданские права – у гражданских жен. А платонические чувства – у Платона. А он, если мне не изменяет память, мальчиков любил.

– Я тоже… мальчиков люблю, – пробурчала Женя.

– Говорят, – неожиданно замурлыкал Алексей, – для своего возраста я неплохо сохранился. Свеж, как м-мальчик.

– Так и говорят? – засмеялась Женя.

– Тсс, – подняла палец неутомимая музейная старушка.

В полуподвальном кафе на Владимирском проспекте тихо переговаривались посетители.

Женя скривилась и прикрыла салфеткой рот, в желудке распался на недружественные составные пряный восточный салат.

– Опять? – Алексей застыл с не донесенной до рта вилкой. – Ты же не ела толком ничего. Повел, называется, беременную жену в кафе.

– Хорошее кафе, уютное, – поспешно возразила Женя, – только сидеть неудобно. Кому угодно станет нехорошо, если задрать колени выше головы.

– Сиденья и впрямь могли бы быть повыше, – засмеялся Алексей, – мы в Средней Азии в стройотряде так ели, дастархан называется.

– Ага, – согласилась Женя, – я успела вывеску прочитать.

– Люблю жену за острый глаз и за острый… язычок.

– Это не я, – сказала Женя, – это ядовитые испарения. От салата.

– Как вы, женщины, выносите? – сказал он. – Я бы с ума сошел, если бы меня ото всего мутило.

– Годы эволюции, – сказала Женя, прислушиваясь к себе, – женщины, не умевшие переносить токсикоз… вымерли.

– А вместе с ними вымерли их родственники, – мрачно сказал Алексей, – кстати, про родственников. Зачем тебе ехать в Тверь на целую неделю? Через неделю съездим на выходные вдвоем. Познакомлюсь с тестем, в конце концов.

– На следующей неделе очередное УЗИ, – сказала Женя, – с моей «клинической картиной» врачиха держит меня на коротком поводке.

– И правильно делает.

– Все будет хорошо, – сказала Женя, – я надеюсь.

– Зачем ты туда едешь? – Алексей с сомнением покачал головой. – Повтори для непонятливых.

Лешкина гримаса напомнила Жене лицо, которое она видела давным-давно.

Афиши были расклеены по всему городу. В Калинин приехал Московский цирк! Чтобы не потеряться в толпе, мама крепко держала их за руки. Места у них оказались отличные, у самой арены. Женя с Натой разделили одно красное сиденье, мама села на второе. Началось все замечательно: фанфары, трубы, барабанная дробь, ведущий небрежной рукой поправлял белые кукольные волосы и бархатным голосом объявлял номера. Под стеклянным куполом порхали невесомые воздушные гимнасты. Раскачивались трапеции, скрипели веревки, душа уходила в пятки и выпрыгивала обратно.

А потом появился клоун.

Яркая зелено-желтая рубашка с большим вырезом, галстук-бабочка на голой шее, мешковатые черные штаны на лямках, он ходил по арене, засунув руки в карманы, и шлепал огромными ботинками. На намазанном белым лице сияла огромная красная улыбка. Может быть, если бы они сидели не так близко, Жене не удалось бы разглядеть его глаза. Грустные и больные, они словно принадлежали другому существу и странно контрастировали с костюмом, высоким, смешным голосом и особенно с этой страшной, кровожадной улыбкой.