– Из трещины на асфальте вырос одуванчик, – пробормотала Женя, – я видела. Реку времени можно повернуть вспять.

Медсестра покачала головой и пошла за нашатырем.

За окном подслеповато щурились весенние сумерки. Ветер с Невы гнал по улице мусор и стучался в двери и окна. Алексей поцеловал Женю в макушку и осторожно, словно боялся вспугнуть, присел рядом.

– Что сказали на УЗИ?

В Жениной душе взвился крошечный ядовитый вихрь. Первое время они с Лешкой были вне себя от радости. Строили планы, купили справочник популярных имен, присмотрели в ДЛТ детскую кроватку, которая стоила как стиральная машина. Стыдно сказать, Женя воображала себя Спящей красавицей, которую разбудил поцелуй принца. Будущее выглядело сияющим и безоблачным. Это потом обнаружилось, что от долгого сна затекают ноги, атрофируются мышцы, а в душе навечно поселяется страх. А что, если все повторится снова? Кто знает, сколько им отпущено времени? Очередные, безжалостно краткие два года? Что будет, если она не справится? Если снова случится беда и она потеряет ребенка, точно так же, как когда-то потеряла Ромку?

– Все нормально, – сказала она, – сердцебиение есть, срок беременности девять тире десять недель.

– А с голосом что? – спросил он.

– А что с ним?

– Такое чувство, что я с роботом разговариваю.

Лучше с роботом, чем с истеричкой, у которой страх раздирает внутренности и липким потом сочится сквозь поры, подумала Женя.

– Ничего, привыкнешь.

– Ну-ну. – Алексей кивнул и всмотрелся в нее с интересом хирурга, который встретился с экзотическим, невероятно интригующим случаем.

– Не нукай, не запряг! – Женя воинственно вздернула дрожащий подбородок.

Что она такое говорит? Внутри словно сидел бес, который искажал, перевирал слова. Наружу выходило совсем не то, что кипело внутри.

Алексей кивнул опять. Его взгляд приобрел интенсивность рентгена.

Женя поежилась под проникающим в кишки облучением и выпалила. Быстро, пока слова не изменили смысл.

– Гипертонус задней стенки матки.

– Я так и знал! – Лешка спрятал руки под мышки и сгорбился на стуле.

Слова больно хлестнули по живому.

Он так и знал, что ей нельзя доверять? Что она не способна позаботиться даже о таком маленьком ребенке?

Синие сумерки потемнели, превратились в темноту. Внизу на улице под окном замигал, зажегся уличный фонарь. Тусклый свет потянулся к окну и не достал.

– Посмотри на меня, – сказала Женя.

Голос прозвучал истерично даже для собственного уха.

Женя сжала в кулак слабые макаронины пальцев.

Алексей медленно, как во сне, вытащил руку из-под мышки и погладил ее по щеке тыльной стороной указательного пальца. Осторожно, словно боялся повредить.

– Евгеньич, – гречишный мед его глаз потемнел и стал горчить, – мы договаривались. Никакой ребенок не стоит… таких мук.

Он говорил, и говорил, и говорил. Дрейфуя все дальше и дальше.

Десять недель назад слова имели смысл. Десять недель назад они жили на мертвой планете.

– Ты логичен как никогда, – сказала она, – захочешь, не подкопаешься. Именно поэтому тебя так любит начальство.

– Женя, – сказал он, – если врачи скажут, что выбор стоит между твоим здоровьем и ребенком…

– Я слушала не перебивая, изволь и ты, – сказала она, – я что, похожа на морскую свинку?

– На к-кого? – удивился он.

– Ты никогда не гладил меня… пальцем, – сказала она, – еще бы за ухом почесал!

– Ха, – задумчиво сказал он, – смешно. Я люблю м-морских свинок.

Женина злость испарилась так же мгновенно, как появилась. Стало вдруг безумно жаль себя, и его, и… всех морских свинок на свете.

– Я прошу, – дрожащим голосом сказала она, – я прошу не гладить меня одним пальцем.

Лешка открыл рот.

– И челюсть, – торопливо добавила она, стараясь не смотреть ему в глаза, – мне не нравится, когда ты делаешь стальную челюсть.

Она не отрываясь смотрела на свои руки со сплетенными в мертвый замок пальцами. Кожа на руках была тонкая и сухая.

– Надо купить ромашковый крем, – сказала она, – и творог. Все равно кальций из таблеток плохо усваивается. А малышу сейчас много кальция надо. Для косточек.

– Что-то еще? – вкрадчивым тоном спросил Алексей.

– Я совсем не то хотела сказать, – пробормотала она, поднимая глаза.

В глазах мужа бились, прыгали искорки смеха.

– Иди сюда, – сказал он, – а локтями тебя можно гладить?

– Сам иди, – сказала она, – не люблю, когда ты плохо про меня думаешь. С этим я и сама прекрасно справляюсь.

Квартира на Чкаловском была, по сути, их первым собственным домом. В Чите они жили в доме Лешкиного деда по отцу, вся мебель в квартире была старой, некоторые стулья и круглый раздвижной стол принадлежали той же эпохе, что и кожаный диван. Лешкин отец пропал в тайге, когда Лешке было девять, через год умерла мама. Лешка и его бабушка по маме, Анна Васильевна, за все годы не передвинули ни комода, ни кровати, так и продолжали жить в… мемориале. Словно надеялись, что наступит день, и в старую квартиру вернется жизнь. Ничего не поменялось и с появлением Жени, только съехала Лешкина бабушка, сказала: «Теперь Лешик не один. К себе поеду жить».

– Я п-подумал, может, не надо тебе сейчас оформляться на работу? – сказал Алексей. – У тебя и так дел полно, не считая самого главного.

– Тебе же обещали, что работа для жены будет?

– Зачем тебе работа? – Алексей нежно провел рукой по Жениному животу. – У меня хорошая зарплата, а у тебя – недоразвитые аппетиты.

Можем съездить к твоим родным. Я уверен, после стольких лет томагавки войны давно засыпало землей.

– Засыпало землей, – повторила Женя и разрыдалась.

Женя лежала в доме родителей на твердой, как кушетка, кровати. У открытой двери стоял малыш в клетчатой фланелевой рубашке, мучительно похожий и не похожий на Рому.

– Привет, – улыбнулась Женя, – ты кто такой?

Малыш засмеялся, рассыпался колокольчиками звонкий смех.

Женю подняло в воздух и понесло по квартире.

За закрытой дверью на кухню слышался звук льющейся воды и звяканье посуды. Пахло чем-то печально забытым, чем-то таким, что будило тревогу и боль.

Мамины пирожки, вспомнила Женя, так пахли мамины пирожки.

– Ромочка, иди сюда, – сказал за дверью родной мамин голос.