Мозги плавятся.

В следующий миг Вивьен подала ему недвусмысленный знак: «Поторопись».

И время для это было удачное. Фактически вокруг джипов и автобусов образовалось плотное кольцо, но оно свободно рвалось в любом месте и незаметно для окружающих, образовавших это кольцо. Сюзон, окажись она на периферии окружения, однозначно будет принята за одного из сотни детей, из которых больше половины уже покинули автобусы. И Николаев отдал должное Вивьен, сумевшей организовать работу своих людей. Ни одного лишнего жеста, все по делу. И дети казались вымуштрованными кадетами. Каждый знал свое место и также не сделал ни одного лишнего жеста. Николаев не мог не подумать о том, что и в дальнейшем в их поведении кардинально ничего не изменится. Их ждут строгие приемные родители, прохлада чопорных домов, где даже дышать разрешается в унисон с часами. И здесь детства нет, и там, куда их так спешно отправляют, детством не пахнет.

Ну, где же кавалерия?

Нико пересилил желание повернуть голову в ту сторону, откуда несколько минут назад приехал кортеж, в надежде увидеть отблески спецсигналов на крышах полицейских машин. Теперь каждый его жест виделся ему подозрительным. К тому же Вивьен опять поторопила его жестом руки.

Нико вынужденно ускорил шаг.

И в это время несколько камерунцев, одетых в форму службу безопасности аэропорта, открыли ворота. Они не разрешили проехать на аэродром автобусам; опять же их жесты говорили о том, что они намерены пропускать детей группами по несколько человек.

То походило на эвакуацию. Взрослые оставались, чтобы противостоять угрозе, нависшей над этим краем; дети уезжали, чтобы возродиться в другом краю.

Нико уже приходилось проталкиваться сквозь людской частокол. Мэрион одной рукой придерживала девочку, другой была вынуждена взяться за брючный ремень адвоката. Позади, оберегая их от толпы, шли Катала и Жевун. И все вместе они олицетворяли сценку из книги Джеймса Крюса «Тим Талер, или Проданный смех» – «Гусь, гусь, приклеюсь, как возьмусь».

Катала на ходу спросил у Живнова:

– Ты точно в полицию позвонил?

– Куда еще? – огрызнулся Павел.

– Может, в чадскую вытрезвиловку, откуда мне знать?

– Заглохни, ладно? – не скрывая раздражения, попросил Жевун, работая локтями. – Или смени тему.

– Как скажешь. Поговорим об ощущениях, которые соединили вечер вчерашний и утро сегодняшнее. – Катала резко сменил тему. Сказал так, подражая спортивному комментатору Сергею Курдюкову, чтобы услышал Нико: – Какая мощь! Он носом дышал на финише!

Николаев чуть сбросил темп, выругавшись про себя. Он взвинтил темп, не отдавая себе отчета. Но по-прежнему смотрел на Вивьен – как на маяк. Как Магомет на гору, которая вдруг пошла ему навстречу. А вдоль живого кордона двинулась первая группа детей – двадцать или около того; руководил детьми рыжеватый мужчина лет сорока и женщина неопределенного возраста, одетая в сиреневый сарафан.

Нет, пронеслось в голове у Нико, в эту группу Сюзон не попадет – быстро идут, а вот со следующей…

Он уже думал об этом, как о неизбежном. Пока не анализировал провал – рано, но от разборок в представительстве Интерпола никуда не уйти. С его губ едва не сорвалось: «Я умею защищаться. Катала и Жевун умеют нападать. Отмашемся, не пропадем».

– Вот они что задумали, – прошипела сквозь зубы Мамбо.

Они приехали в аэропорт двадцать минут назад. Только здесь, в Нджамене, стоило искать следы русских.

Они меняли друг друга за рулем через каждые три-четыре часа; удивительно, но Мамбо за руль так больше и не села. Она задала бешеный ритм, а потом ушла в себя.

По прибытии в аэропорт она разбила свой отряд надвое: Ниос и Кимби отправились в здание аэровокзала, Мамбо и Леонардо прямиком направились к манящей и гудящей, как улей, толпе.

Мамбо шла за своим инстинктом. Она, как и Лео, скрыла свои покрасневшие от ветра и пыли глаза за черными очками. Розовая в черный горошек косынка завязана под подбородком. Она бы смотрелась стильно, если бы не следы долгого путешествия, особенно заметные в одежде и уж потом на лице, щедро присыпанных пылью. У Мамбо пыль скопилась и на бровях, только она не замечала этого.

– Вот они что задумали…

Она видела русского, на голову возвышающегося над толпой. Видела то, что ускользало от взглядов других: связь между двумя белыми – плечистой француженкой и высоким русским. Они смотрелись гармоничной парой, хотя их разделяла разношерстная шеренга мужчин и женщин. Для Мамбо это было очевидно.

Как оказалось, Леонардо не потратил время попусту, общаясь со жрицей. Как и Нико, он возвышался над толпой, потому, наверное, на него обратила внимание Вивьен: всего несколько мгновений она смотрела на него.

Лео вдруг встрепенулся: «Где ребенок? Где девочка?» Он увидел не ее, а человека, которого вычислила Мамбо: чернокожую молодую женщину. Та неотрывно следовала за высоченным музыкантом, кажется, держась за него.

Леонардо пожалел, что у него нет пистолета. Скорее всего, отсутствие оружия породило в нем желание выстрелить, и он не мог отделаться от него; последствия выстрела его, естественно, не трогали. Вот он вынимает из-за пояса громадную «анаконду» и взводит курок, не торопится, выбирает момент для выстрела. Когда – может быть, сейчас, когда русский раскалывал своим телом потную шеренгу? Нет, чуть позже, нужно дождаться кульминационного момента – когда руки двух человек соприкоснутся…

Дети шли по двое, держась за руки. Когда Нико прорвал оцепление, оттерев плечом молодую пару и потревожив громилу-полицейского, Вивьен была уже в двух шагах. Она стала так, чтобы вторая партия детей прошествовала, оставляя ее слева. Нико не знал, репетировала Вивьен нечто подобное или нет, но действовала она грамотно. Она повернулась к Нико спиной и протянула, не глядя, руку назад, даже пощелкала пальцами, поторапливая его. Когда она повернется, сделает шаг-другой в обратном направлении, никто не обратит внимание на ребенка, которого она будет держать за руку. Толпа, она и есть толпа. Невозможно сказать, сколько человек в ней, сто или сто один. Вивьен знает, что делает.

Нико обернулся и, словно он отправлял в Европу и Мэрион тоже, улыбнулся ей и подмигнул. Напряжение, сковавшее ее тело, не позволило ей попрощаться с Сюзон. Она отпустила руку, и девочка перешла к адвокату. Тот легонько сжал ее руку и отпустил, обнадеживая ее, вкладывая в этот простой жест столько, сколько по силам понять взрослому человеку: «Не бойся. Ты по-прежнему в безопасности».

В безопасности. Тут Николаев мог рассмеяться во все горло.

Он не мог разобраться со своими ощущениями, но полагал, что может понять, какие чувства сейчас в душе у пятилетней девочки. По сути, к концу пути ей было уже все равно, кто рядом с ней, хорошие люди или не очень, свои они или чужие. Любой взрослый запутался бы, а здесь ребенок. Она доспела, налилась, как яблоко, что, собственно, устраивало Николаева. Где-то в глубине его души возился надоедливый червячок, и вот ему-то будет не все равно, если Сюзон не оглянется, не бросит скрытый взгляд на человека, который рисковал ею больше, чем собой. И это было самое слабое звено в операции, построенной и на взаимоотношениях тоже.