Теперь Валера понимает Витины слова: от всего можно отказаться – это значит, не только от женщины или ребенка, это значит – можно отказаться от собственного тела, от туловища, головы, рук и ног. Можно взлететь ввысь, свободно и независимо, отказавшись от земного притяжения, отказавшись от еды, отказавшись в конце концов от себя самого.

Это и есть путь аскезы, думает Валера. Воздержание, пост и отказ. Аскету не нужно ничего, кроме его Пути: ни имя, ни деньги, ни одежда. Замерзшими руками Валера пытается расстегнуть пальто – долой покровы, долой уродливые одеяния, которые все равно не спасают от холода и ветра. Надо убрать все барьеры, слиться с морозным ночным воздухом, стать его частью, раствориться, как снежинка в придорожном сугробе, но пальцы не слушаются, пуговицы не поддаются, мир вокруг внезапно снова становится таким же чужим, каким был всегда, – бесконечным, холодным, враждебным.

Валерино тело, вновь ставшее Валерой, бьет крупная дрожь. Он понимает, что неподвижно стоял уже несколько минут, – часов? дней? – и, оглядевшись, волчьей рысью бежит к дому, все быстрее и быстрее, все больше согреваясь, пронзая ночную мглу теплой человечьей стрелой.

Никогда Валера не будет больше держать недельный пост; никогда не захочет ментальных потрясений; никогда не призовет откровений и озарений. Он навсегда запомнил снежную февральскую ночь, когда он чуть было не потерял себя в безбрежной космической тьме.

Он будет объяснять своим ученикам, что цель их занятий – не безумие, не взлом блейковских врат восприятия, нет, напротив, они должны стремиться к успокоению ума, и потому их цель – не экзальтация и экстаз, а умиротворение и покой.

– А если вы хотите потрясений, ищите себе другого учителя, уходите отсюда! – будет говорить им Валера строго и сурово, чтобы не осталось сомнений: он все всерьез, все это очень важно. Но, сказав «уходите отсюда!», он вдруг улыбнется, лишь на мгновение, – и, увидев его открытую, унаследованную от отца улыбку, ни один ученик не покинет зал.

Зимой 1977 года снежная ночь говорила с Валерой. Ее предостережение было услышано – а Валерины ученики услышат и запомнят его предостережения.

Возможно, потому за двадцать без малого лет Валера ни разу не столкнется с ученическими психозами, самоубийствами и безумием, проклятыми спутниками всех наставников, начинавших свою работу в глухом советском подполье.

Уже весной Валера начал помогать Наташиным друзьям с практическими занятиями. Он оказался отличным учителем: то ли пригодились институтские педагогические навыки, то ли помогла отцовская наследственность, но вскоре желающие уже не умещались у Валеры в квартире. Осенью кто-то из восторженных учеников договорился с ЖЭКом, готовым несколько раз в неделю предоставлять помещение под занятия «восточной гимнастикой». Официально все было бесплатно, но председатель ЖЭКа раз в месяц должен был получать небольшую мзду, так что ученики начали скидываться, и скоро Валера смог покинуть бригаду грузчиков: у него появилась новая работа.

Однажды на исходе второго месяца этой работы Валера вместе с Буровским возвращался после занятий. В тот день в классе было трое новичков: рыжеволосая девушка с белой прозрачной кожей, словно испачканной веснушками, полный мужчина лет сорока пяти и худенький мальчик, дай бог чтобы лет восемнадцати, – увидев его, Валера еще подумал, что скоро придется ввести ограничения по возрасту. Ну, для начала посмотрим, как этот пацан будет заниматься. Толстяк, небось, не задержится, а рыжая… хорошо бы, чтоб снова пришла. Красавица.

На занятии Валера то и дело поглядывал на девушку: она оказалась гибкой, с хорошей, почти как у гимнастки, растяжкой. Валера надеялся, что она подойдет к нему в конце, но девушка ушла одной из первых, даже ничего не сказав на прощание. Больше не придет, с грустью думал Валера, мрачно глядя себе под ноги. Буровский пнул его в бок:

– Выше нос, звезда московского андерграунда.

– Какой еще, на фиг, андерграунд? – ответил Валера, оторвавшись от созерцания грязного снега. – В андерграунде у нас кто? Поэты, художники, диссиденты. В крайнем случае – катакомбные христиане или евреи-отказники, у нас в бригаде был такой один. А я – простой безработный учитель физкультуры, который помогает друзьям.

Буровский рассмеялся:

– Люди андерграунда живут так, будто советской власти не существует, и занимаются чем хотят – как ты.

– Ладно дразниться, – сказал Валера. – Ты тоже занимаешься чем хочешь, скажешь, нет?

Сумерки сгущались вокруг. Новостройки-дома, неотличимые друг от друга, были разбросаны по микрорайону, словно гигантские кубики.

– В общем, да, – согласился Буровский. – Просто я хочу заниматься химией ароматических соединений, а это невозможно без лаборатории. Но к лаборатории прилагается партком, собрания, политинформации и прочее.

– Не ходи на собрания, – предложил Валера.

– Не могу, – вздохнул Буровский. – Парторг – нормальный парень, что я его подводить буду? Ему кворум нужен.

В вечернем небе пронеслась невидимая в сумерках стая ворон; их выдавало только карканье, звучавшее эхом слова «кворум».

Валера подумал: когда я ушел из школы, я не знал, чем буду заниматься и на что жить. Может, уйди Буровский из своего НИИ, он бы через год выяснил, что любит не только ароматические соединения? Но вслух сказал только:

– Да не завидуй ты: мне просто повезло.

Буровский снова вздохнул. Красная буква «М» горела впереди, указывая им путь, хотя они и так знали дорогу.

Валера подумал: эх, жалко, рыженькая больше не придет! – но ошибся: она вернулась на следующей неделе и прилежно ходила по средам и пятницам.

Ей Валера первой и предложил индивидуальные занятия по его собственной, специально разработанной программе, которая через несколько лет прославит его даже больше, чем курсы йоги. Но прежде эта программа изменит жизнь его сына Андрея.

Воспитанием Андрея занимались папа и бабушка Женя: маму Иру, бабушку Дашу и дедушку Игоря он видел не очень часто. С папой было интересно и весело – жаль только, папа все время был занят. Бабушка учила с Андреем буквы и цифры, рассказывала древние мифы и читала вслух сложные, непонятные стихи Лермонтова и Пушкина. Она не была похожа на обычную бабушку – не дарила подарков, не покупала сладостей и вовсе не баловала. По большому счету Андрея не баловал никто – до тех пор, пока в доме одна за другой не стали появляться девушки, красотой напоминавшие фей или других сказочных – а возможно даже, ни в каких сказках не описанных – существ. Вообще-то девушки приходили к папе, но папа иногда отправлял то одну, то другую погулять с Андреем, и эти прогулки запоминались надолго. Девушки кормили Андрея желтоватым, оставлявшим на подбородке сладкие потеки мороженым; вместе с Андреем пускали по талой воде хлипкие бумажные кораблики, осенью собирали разноцветные осенние листья, а зимой катали из влажного липкого снега большие шары, годившиеся и на крепость, и на снеговика. Они изо всех сил старались понравиться Андрею, но менялись слишком часто, и мальчик их не запоминал. В памяти осталась только высокая худая брюнетка с острыми чертами лица, которая однажды схватила его и принялась целовать. От нее пахло неестественной сладостью духов, маленький Андрей испуганно замер и вдруг увидел прозрачные шарики слез, застывшие на длинных, густо покрытых тушью ресницах. Он вырвался и убежал, девушка нагнала его, взяла за руку и сказала странным, словно простуженным голосом: