Из спекшейся глотки исторгся полный дикой тоски вой. Так лунной ночью воют в неведомых уголках Великого леса разбойники барлоры – люди волчьего ветра. Хорсун выл, зная, что Нарьяна уже не откликнется. Алчный дождь заглатывал живые звуки легко, как все сущее на своем гибельном пути.

Кто-то толкнул багалыка в плечо:

– Проснись, Хорсун!

– Подожди, подожди, – пробормотал он. Не в силах был выйти из сна, не вызволив жену из черного плена.

– Худое, что ли, приснилось?

Хорсун открыл глаза. Виски взмокли от слез, затекло и за уши. Крепко вытер лицо шапкой, будто вспотел. Ему и впрямь было душно. Нагнанный бурей морозец приятно холодил разгоряченную голову, рассеивая остатки сна. Буря кончилась. Под горой белел зимний лес.

– Сколько деревьев порушило, – покачал головой сидящий рядом Быгдай. – Пока ты спал, мы тут чего только не насмотрелись. Будто все белые камешки с берегов Большой Реки кверху поднялись и ринулись с туч на землю. Глянь, какой град! Изрядно птиц и зверья покалечило. Ветвисторогих из лесу выгоняло, да никто из ребят и не высунулся.

* * *

Когда отъезжали, Хорсун почувствовал, что кто-то сзади злобно уставился вслед. Незряча спина, но чует недобрый взор. Обернулся и прицельным взглядом уперся в устремленный на него круглый глазок. Именно в багалыка, хотя не он замыкал дружину, вперилась крупная черная птица, нахохлившаяся на ветке сосны.

Ворона. Не надменный загадочный ворон, вещая птица шаманов, что остается на зиму в северных землях. Жалкое подражание ворону, лживое его отражение в мутной воде. Презренная падальщица… Хорсун перевел дух и осмотрелся. Не видать вороньей стаи. Наверное, птица отстала от своих, зашибив в буре крыло.

Вдруг она каркнула и легко слетела с ветки. Хорсун уже почему-то знал – направится к нему. И верно – ворона сделала большой круг над всадниками, шумно пронеслась над багалыком и уронила на медный круг его шапки влажное кольцо черно-белого помета. Хорсун негромко выругался. Отряхнул шапку и вздрогнул: проклятая птица еще раз промчалась мимо, едва не задев лицо крылом. Снова каркнула – звучно, длинно, словно расхохоталась: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Странная досада слышалась в ее нарочито торжествующем смехе.

Багалык почувствовал, как щеки наливаются жаром. Ботуры, конечно, заметили птичью пакость… Искоса обвел дружину смущенным оком. Приготовился, если что, беззаботной шуткой ответить на чью-нибудь подковырку. Однако воины ехали молча, каждый в своих раздумьях. Будто не было никакой вороны.

Пока Хорсун конфузился и озирался, птица улетела. Успела превратиться в кривую полоску на облаке… в точку… в пылинку… исчезла.

– Багалык! – поворотился к нему юный, недавно посвященный ботур. – Может, хоть лопоухих соберем, а? И чороннохвостых…[57]

– Вон там, за смородинником, ершится недобитый бородач![58]– возбужденно встрял еще один, такой же вчерашний мальчишка.

– Нет, – откашлявшись, сдавленно отрезал Хорсун.

Жадность желторотых рассердила не только его. Старшие воины осуждающе переглянулись. Быгдай счел нужным пояснить:

– Сокрушенное бурей, будь то птица, зверек или дерево, – таежный откуп. Жертва духа-хозяина во славу богов, прошение будущей милости к лесу. К чему охотнику пришибленная градом, измятая ветром падаль?

Затихли парни, стыдливо потупились. Дружина ехала молча, поверху оглядывая заваленную буреломом тайгу. По павшим кронам угадывала прихотливые направления шквальных ветров, по белым пятнам вызнавала неровный выпад убийственных осадков.

Багалык незаметно отвлекся от навязчивых мыслей. Сам невольно стал подмечать в снегу под кустами мохнатые лапки куропаток и алые грудки снегирей. Подумал: а детишки наверняка лазят по ближним лесам, подбирая поживу. Что мальцам до взрослых запретов! Прихлопнутые градом и поджаренные на прутках в костре снегири вкусны так же, как попавшие в петлю и сваренные дома в горшке. То-то смеху, россказней и похвальбы, кто больше нашел! Пекут в угольях полные нежных орехов беличьи желудки, до отвала наедаются дареной бурею дичью…

Случались в детстве Хорсуна причуды всякой непогоды, но не бывало бури, порушившей столько зверья. Разразись подобная, и он пропадал бы в лесу несколько дней даже без разрешения отца… Багалык подавил усмешку. А отец бы не поленился, отправился на поиски и приволок домой за ухо, не давши всласть полакомиться дармовщинкой. Вспомнив сурового родителя, Хорсун живо представил, как, не смея ойкнуть, вприпрыжку бежит за ним. Только бедное ухо хрустит в железных пальцах левой отцовской руки…

Зрелый человек-мужчина, умудренный опытом жизни и власти, багалык ехал с охоты, злясь на Дилгу. Роковой бог режет судьбу человека как тальниковый прут, снимая кору кольцами так, что получаются светлые и темные полосы. То лося-убивца напустил, то сон, едва не стоивший сердца, то ворону, птицу плохой приметы. Слишком много для одного человека! Снова и снова представал пряморогий перед глазами. Мелькали зеленые глазки – могильные огоньки, а следом другие очи – страшные ледяные озера. Вспоминалась встреча со странником и пропавшими шаманами…

Внезапно багалыка обдало холодной волной поздней догадки: а ведь та давняя история укрепила его в темных мыслях. В подозрительности к людям… Хулил за то же Сандала, а сам-то, а сам! Не зря он, Хорсун, с тех пор сомневается в каждом! А ведь наверняка не шаманов видел на самом деле. Демоны скрывались в личинах кудесников! Убив их, вели неживые тела дыханием злобного умысла, ложного Сюра, тщились языком неискушенного мальчишки молвить на сходе дурное!.. Он ничего не сказал старшинам. Демонам не удалось посеять новую горечь в Элен… зато добились другого: со временем чужая тайна проела червоточину в сердце Хорсуна, раненном шаманской изменой.

Если все так, то он кругом виноват. Особенно перед женой и ее ушедшим по вечному Кругу отцом Кубагаем.

Кубагай слыл отменным табунщиком и честным человеком. Происходил он из племени синеглазых, желтоволосых нунчинов, живущих в западной стороне, далеко за землями многих племен. Он был первым нунчином, побывавшим на берегах Большой Реки, а после вернулся и остался здесь. Торговцы говорили, что синеглазые славятся воинственностью и умением вести красивый бой. Дружины их велики, кузнецы умеют ковать оружие, заговоренное самой Ёлю. Имея лодки величиной с Двенадцатистолбовую юрту, воины бороздят на них реки и берут в полон лесные племена. Мирное нунчинское население пасет бородатых косуль с рогами без веток. Косули смеются истошно, как сова – дитя ночи, а молоко дают дурное на вкус, но целебное. Также будто бы есть у нунчинов большущие коровы ростом почти что с лосей. Главная еда синеглазых – мучица из семян взращенных в полях растений с вздернутыми кверху хвостами и ядреные желтые корни-луковицы. Одежда этих людей связана из сушеных трав, обувь сплетена из дратвы… Экий странный народ. Обладают такой мощью, а питаются семенами, подобно сусликам!