— Я с ними из своих рассчитаюсь, говорили уже.

— Богатый? А доверие? В нашем деле главное — доверие. Нет доверия, нет и человека. А если бы Эдик меня не окликнул на улице? Так бы я ничего и не знал, что вы с дружками замыслили. Нельзя так делать! Ко мне следователь приходил, очень расспрашивал про него. Кто мог, зачем, почему? Хитрый мужик, непростой.

— Токарев?

— Он самый. Смекаешь, как дело-то поворачивается? Он круги сжимает, а в середине мы с тобой. Решай, Паша, но так надо решить, чтобы все естественно было, натурально. Чтоб не придраться. Хорошо мы сообразили с Оськой, Токарев на него думает. Я ему такого наплел… Надо так решить с ним, чтобы они на Осю думали. Подкинуть что-нибудь. Лишь бы никто не видел, как мы его увозили. Ничего граждане не заявляли? Нет? Хорошо бы. Пусть ищет Токарев, занимается. Паша, ты давай там, придумай, как быть в курсе следствия, запишись в ихнюю бригаду, что ли, добровольцем. До сегодняшнего дня мы внимания правоохранителей не привлекали, и все шло как положено. Теперь ситуация поменялась. Еще раз говорю: если где-то проколемся, этот Токарев раскрутит. Тогда бежать нам с тобой, не останавливаться. И от твоих, и от моих. А у тебя жена и дочь. Думай, думай.

— Да как запишешься-то? У них там своя группа, — Баженов повысил голос.

— Могу тебе рекомендацию дать, — засмеялся Комедия. — Токарев меня уважает, визитку подарил. Ладно, звони уже.

— Кому?

— Шнырю своему, пусть креветки несет. Ты париться-то будешь?

— Нет. И так жарко.

— Пойду на дальняк.

Разговор прервался. Свекольников-старший утирал пот, градом стекавший по лицу. Футболка промокла, хоть отжимай, воздуха не хватало. Где-то сработал сливной бачок, щелкнул замок двери, послышался звон стекла. Разговор продолжился.

— И я не буду париться. Ты сказал, к Эдику папа приехал? Кто такой?

— Так, хмырь, никто. Он их бросил давным-давно, подался в Москву за красивой жизнью. Теперь приперся грехи замаливать, иконку установил, свечечку зажигает. Он — не проблема.

— Пусть так. На следующей неделе надо вопрос закрывать.

— Закрою.

Послышался стук в дверь.

— Иди возьми, — коротко приказал Комедия. — Не надо чтоб он меня видел.

Дальше беседа прерывалась большими паузами.

— Нас с матерью тоже отец бросил, — говорил Комедия. — Развелся, переехал в соседнее село. Он и раньше, говорили, погуливал в открытую, а то вдруг взял и съехал. Тогда такие шутки в деревнях были редкостью. Уклад-то патриархальный! Мать убивалась, передать не могу. Денег не хватало, хозяйство стало загибаться. Я пошел пастухом в колхоз, два месяца на каникулах отработал нормально, потом у меня трех овец волки задрали. Все, что заработал, пришлось отдать. Надо мной вся школа издевалась. А в нашей школе учились дети с шести деревень. Представляешь? Это в Молдавии было, еще при СССР. Ну, что делать? Как с ним быть? Общество заедает, проходу не дает. Думал я, думал. На мать сил нет смотреть, она постарела сразу, почернела, болеть начала, а он гуляет. Такой веселый, все у него хорошо.

— Придумал?

— А как же! Взял ножик и зарезал его, — Комедия хихикнул.

— Отца родного? Так просто взял и зарезал?

— Вовсе не так и просто. Мы сначала поговорили, я ему свое видение ситуации изложил, предложил варианты. А он говорит, что у него новая жена на сносях, то есть он не может с ней плохо поступить. Потом объяснил, что и я, когда вырасту, тоже буду бабами пользоваться и бросать их налево-направо. Что они для того и созданы, чтобы ими пользовались. Хотел понимания добиться от меня и сочувствия. Вот тогда-то я ножичек и достал. Он оказался плохим отцом, не оправдал доверия.

— И его новую жену ножичком?

— Зачем? Что я, зверь, что ли? Баб убивать нельзя, тем более она моим братом беременная была.

— Ну, и как вы теперь с другими бабами? После такого случая.

— Нормально, пользуюсь и бросаю. Отец оказался прав.

— А мать что же?

— Мать умерла, не дожила до окончания того самого, первого моего срока. Оказывается, она все еще очень сильно любила отца, ждала его и даже жалела. Больше я туда не возвращался.

— Так стоило оно того?

— Убийство и срок? Стоило. Я-то остался. Живу и знаю, что всегда поступаю так, как надо.

Опять наступила пауза.

— Я пошел, поздно уже, — сказал Комедия. — Делай, как договорились.

В амбразуре одуревшего от жары и духоты Романа Сергеевича снова проплыли спины гостей. Комедия ушел, а Баженов, затворив за ним дверь, остановился ровно напротив Свекольникова и сквозь стекло уткнулся в него прямым взглядом, словно видел в темноте светящиеся глаза наблюдателя. Он стоял неподвижно несколько минут, потом правой рукой резко выхватил что-то из-за пояса и направил прямо в лицо Роману Сергеевичу. У того все сжалось внутри. «Все, конец, — успел подумать Свекольников. — Он меня нашел, сейчас выстрелит». Но оружия в руках Баженова не было, он баловался со своим отражением, повторив движение еще несколько раз, не забывая дунуть в воображаемое дуло. «Тренируется, — с облегчением догадался Свекольников. — Идиот!»

* * *

— Вроде обошлось, — выдохнул Пронин, освобождая из заточения Романа Сергеевича. — Что-то плохо выглядишь и мокрый весь. Полежи на диванчике, Рома, отдышись, обсохни. Хочешь, душ прими.

Свекольников, находящийся в полуобморочном состоянии, не проронил ни звука, только кивнул и присел на пол возле холодильника.

— Выяснил что-нибудь? Они говорили, тебе было слышно?

В ответ только кивок.

Вдруг Роман Сергеевич начал раскачиваться и сильно сжал виски руками. В его широко открытых глазах читались ужас и смятение. Он ощущал себя словно разрубленным надвое казацкой шашкой. Все, из чего складывалась его жизнь последние несколько лет, к чему он мучительно шел через глубокие размышления, перестало существовать, осталось во вчерашнем дне, обратилось в прах. Как будто он отстал от своего комфортного сонного поезда, видит его удаляющийся хвост и осознает, что больше никогда не поедет и уже не уснет. Он вроде как умер, но сердце по недогляду высших сил продолжало колотиться, гоняя ненужную кровь по мертвому телу.

— Ну и правильно, не говори мне ничего, — растерянно произнес Сергей. — Меньше знаешь — дольше живешь. Тебе машина нужна еще? Ты чего?

— За все приходится рано или поздно платить, — задумчиво, но отчетливо говорил вслух Свекольников. — За все подлости, за все злые и несправедливые слова и дела. Особенно за слова. Мы всегда думаем, что слова — это ерунда, так, сотрясение воздуха, не больше. Заблуждение! Слова навсегда оседают в чьем-то сознании, накапливаются там и приводят к неожиданным последствиям. Ты их уже забыл, ну, мало ли, погорячился, наговорил лишнего, бывает. А человек пропустил через себя и неосознанно сделал выводы. Поступки часто можно исправить, объяснить ситуацией, а слова всегда однозначны. Более того, иногда мы и не знаем, как нас могут понять. А человек услышал, что-то понял и запомнил. Мне за все придется заплатить. Я многих заставил страдать и плакать, опрокидывал судьбы людей, мимоходом разбивал надежды, разбрасывал вокруг себя горе, и вот оно возвращается. Не знаю, что меня ждет, но что-то страшное. Как бы ни сложилась дальше моя жизнь, я все это заслужил и должен вынести, преодолеть. Думаешь, я жалуюсь? Нет. Так и должно было случиться, — он замолчал, отрешенно глядя перед собой, и вдруг странно улыбнулся, подняв глаза на Пронина. — Слава богу! Пришло время отчитаться по долгам. Сережа, уверяю, мой бог любит меня, дает мне возможность тут, на этом свете, ответить за грехи, закрыть долги, чтобы не встречаться с Сатаной на том свете, в аду. Понимаешь, как все ловко выходит? Это шанс. Он хочет забрать меня однажды к себе в рай. Не в ад отправить, а именно в рай. Вот в чем его великий замысел! Я выполню все, что предначертано, и тогда, в свой срок, он призовет меня, — Свекольников медленно поднялся. — Буду одеваться и пойду, некогда рассиживаться. Дела.