— Вряд ли, он меня в полутьме видел, пару минут от силы. Сбрею бороду — другое лицо. Я понимаю тебя, брат. Мне обязательно надо послушать, о чем они говорят. Вопрос — как?

— Действительно, вопрос, — Пронин помолчал. — Как вариант — директор хамам ремонтирует уже с месяц, денег нет, то делают, то бросают. В принципе, все знают, и никто из гостей туда не лезет, там стопки плитки, трубы открытые, мешки цемента. Можно теоретически тебя туда посадить, но там высидеть нереально, и будет ли что-то слышно — вопрос.

— Почему?

— Пошли, покажу.

Они прошли вглубь помещения. Хамам располагался между сауной и уличной стеной. Напротив его двери стояла боком душевая кабина. Действительно, далековато от места возможных переговоров, но зато в стороне от маршрута к спальне, холодильнику и заднему выходу.

— Пыль, Рома, смотри, и любой шорох слышно будет. Тем более дверь хамама — вот — стеклянная. Как возможно высидеть два-три часа неподвижно? Не представляю! Если хлопцы тебя тут засекут — всё, мне могила.

— Я выдержу. Куплю респиратор, отключу телефон, принесу бесшумный коврик и стульчик.

— Коврик и стульчик? Звучит убедительно. А если не сможешь высидеть, чихать начнешь?

— Смогу, Сереж! Ну, в самом крайнем случае притворюсь вором, сдамся.

— Сдашься? — Сергей с сомнением покачал головой. — Бред, Рома. Ты понимаешь, учитывая твою ситуацию, я не могу тебя послать, но имей в виду, я рискую жизнью. Буквально! Я уважаю тебя, но, — он выглядел как человек, приговоренный к смертной казни, — смотри сам, я тебе все объяснил.

— Я тебя не подведу.

— Как знаешь. Дашь мне свой номер телефона, я наберу тебе, если они соберутся. Что-то еще?

— У тебя машина есть? Мне на несколько дней нужна, по городу поездить. Права и паспорт у меня есть, не просрочены. Кстати, могу заплатить.

— Откуда ты взялся на мою голову? Ладно. Машина у меня есть, но я зимой-то не езжу, вот в чем штука.

— Так и замечательно!

— Она у нас исключительно для дачи. В гараже хранится на консервации, — Пронин нахмурил лоб и замолчал, Свекольников выжидающе смотрел на товарища. — Ладно, если сам готов отскребать ворота от снега и льда, бери, только умоляю — поаккуратнее, и помой потом. Чтоб снаружи и внутри чистенькая была. Она у меня еще и на летней резине, — он тяжело вздохнул и закрыл на секунду глаза, убеждая себя в правильности решения. — Не дай бог чего с машиной — меня Лерка со свету сживет, у нее же саженцы. Огурцы, помидоры, будь они неладны! А насчет денег — ты мне ничего не говорил.

— Спасибо тебе, Сережа, не переживай, все нормально будет. Без погонь и перестрелок. Я вечный твой должник! — Роман Сергеевич посмотрел на часы. — Ой, прости, брат, мне к сыну пора. Завтра во сколько к тебе подъехать и куда?

* * *

Он успел в больницу вовремя, но Анна Вениаминовна не спешила уходить. Более того, она сохранила для него положенный сыну больничный ужин.

— Покушай, Ром, я как раз погрела тебе. Будешь ночевать?

— Конечно, Анечка, не волнуйся. Как он?

Они говорили шепотом, словно боясь разбудить Эдика. Оба считали, что он просто сильно устал и теперь спит.

— Врач говорит, состояние тяжелое, но стабильное, мозговая активность восстанавливается. Она уверена, что он очнется — через неделю или две. Хорошо бы не ошиблась. Вот только непонятно, будет что-то помнить или нет, — женщина тихо заплакала. — За что нам это? Ведь все же хорошо было. Тебе бы помыться, воняет сильно. Видел, там душ есть? Помойся сегодня обязательно. Я тебе свежее белье принесла, там, в предбаннике, в пакете лежит.

— Помоюсь, Анечка. Откуда белье? Купила?

— Твое. Еще с тех пор. Ты убежал тогда, половину вещей оставил. Вот, пригодились, кто бы мог подумать.

— Не выбросила?

— Нет.

Он жевал пресную, цвета хаки, капусту и такого же цвета пустую котлету. Они сидели почти вплотную друг к другу вокруг тумбочки под окном.

— Невкусно, — признался Роман. — Ты вкуснее готовила.

— Я и сейчас вкусно готовлю, только ты все никак не застанешь.

— Ты совсем не изменилась, словно и не было этих десяти лет.

— Одиннадцати, Ром.

— Точно. Сидим тут, ты, я и Эдик, как раньше. Одиннадцать лет выброшены из жизни. Неделю назад мне исполнилось пятьдесят. Самое время было оглянуться на итоги своей жизни.

— Оглянулся?

— Пока — нет. Не хочу. Боюсь ничего там не увидеть, кроме руин и пустоты. Знаешь, Анюта, чем больше мне лет, тем страшнее становится смотреть вперед и оглядываться назад. Раз такое дело — ты меня слушаешь, скажу тебе, как на исповеди. Не знаю, сколько мне Богом отмерено на жизненном пути, но я бы отдал все это время, чтобы вернуть тот день, когда мы расстались. Вернуть его и сделать иначе. Неужели обязательно надо прожить вечность в разлуке, чтобы однажды понять, как ошибся, и признать, что ничего уже не исправишь, — он поставил тарелку, вздохнул и мучительно продолжил. — Наверное, мы не сидели бы сейчас тут при таких обстоятельствах, если бы я остался с вами. Все могло быть иначе.

— Могло. Но если бы не произошли такие обстоятельства, мы не сидели бы тут вместе теперь.

Они замолчали, прислушиваясь, как в капельнице булькают пузырьки воздуха, как по коридору шаркают неугомонные больные и персонал.

— Аня?

— Что?

— Тебе, наверное, пора. Как ты доедешь домой?

— На такси. Не переживай за меня.

— Я уже забыл, какая ты умная женщина. Всегда была умной, а с годами стала еще умнее. Помнишь, ты говорила: «Я умная, а ты сильный — идеальная семья».

— Помню, Рома, я много чего помню, хотя многое предпочла бы забыть.

— Прости меня.

— Давно уже простила.

— Знаю, это прозвучит глупо, но я все эти годы любил только тебя, каждый день думал о тебе. И сейчас понимаю, что ты — это лучшее, что было со мной. Хочешь — верь, хочешь — нет, но я счастлив снова быть рядом. Мне так много надо тебе сказать.

В его признании примерно половина была неправдой. Не вспоминал он ее каждый день, забывал о ней и сыне на многие месяцы, погружаясь в свои проблемы. Но сейчас, сидя в темной палате возле Ани и сына, он ощущал прилив тепла и нежности. Он понял, что рядом с этой женщиной ему не придется искать оправдания, компромиссы с собой. Он бы смог просто жить, радуясь тихому семейному счастью, когда знаешь, что кто-то ждет, волнуется и заботится о тебе. Когда разговор с сыном не кажется экзотикой.

Еще он подумал, что она скажет: «Ты же был женат после развода со мной, о какой любви можно говорить? А я замуж не вышла». Но она знала, что он боится этих слов, и ничего не сказала. Тогда он еще раз удивился ее уму и такту, поскольку иначе ему невозможно стало бы говорить, оглядываясь на каждое слово. А ей, видимо, все-таки, хотелось, чтобы он говорил.