Неподалеку от Нью-Йорка я несколько раз посещал кладбища, где покоятся люди, которые вынуждены были бежать из Украины. На одном из них похоронен Архипенко. Под Парижем есть знаменитое мемориальное кладбище, где среди сотен великих россиян похоронены писатель Иван Бунин, художник Константин Коровин, танцовщик Сергей Лифарь… Прах балерины Анны Павловой покоится в Лондоне, композитора Игоря Стравинского — в Венеции. Перечислять дальше? Национальные элиты были расстреляны или вышвырнуты из государства большевиков. Бывший харьковчанин В. Горовиц стал за океаном известнейшим пианистом планеты, бывший одессит Я. Хейфиц возглавил реестры лучших скрипачей, В. Зворыкин изобрел в Америке телевизор, В. Леонтьев стал там же нобелевским лауреатом по экономике, выпускник киевской политехники И. Сикорский в эмиграции построил свои знаменитые вертолеты. Как такие люди, цвет нации, были нужны все эти годы ограбленной и обезглавленной стране!

…В конце 30-х годов уже взрастили молодежь, фортепьянами не увлекавшуюся, получившую в идолы Павок Корчагиных и Павликов Морозовых, не знающих сомнений знаменосцев новой морали, которые ни во что не ставили ни свои собственные жизни, ни жизни других людей. Молодых обучили ходить строем и внушили, что, по формуле новой власти, все мы «винтики», которые вполне заменяемы в любой конструкции. «Единица — вздор, единица — ноль!» — восклицал «лучший, талантливейший» поэт Владимир Маяковский незадолго до того, как он покончил с собой.

В процессе сортировки от молодежи, не вписывавшейся в систему, научились избавляться радикально; с 8 апреля 1935 года смертную казнь распространили на детей с 12 лет. Ничего нового: молодежь во всех тоталитарных обществах возглавляет кампании отказа от прежних ценностей и ее затем гонят под пули, на стройки, в топки разные Ленины-Сталины, Мао, Гитлеры и Пол Поты.

До 30-х годов общество сортировали, не допуская «лишенцев», то есть членов семей бывшей элиты, к учебе (только с 1935 года им разрешили учиться в школе) или к занятию государственных должностей. Прежняя элита выжигалась, что называется, каленым железом. К тому времени мы уже были изолированы от всего мира, не участвуя ни в каких международных конгрессах и соревнованиях кроме тех, которые проводили сами, а в литературе, кино и на сцене утвердился образ придурочного интеллигента, беспомощного дурачка-гимназистика и победоносного пролетария, вроде Максима из популярной кинотрилогии, который разгоняет всех банкиров в меховых пальто и босиком, со счетами в правой руке, налаживает работу национализированного большевиками банка. Все это были агитационные картинки для развлечения пролетариев, потому что в 30-х годах уже начала полноправно утверждаться новая элита, которую позже нарекут номенклатурой. Босиком номенклатурщики не ходили, а меховые пальто заимствовали без отдачи у тех самых «осколков прошлого». Супруга Калинина взяла для себя соболью шубу расстрелянной императрицы, а супруга Молотова выписала из Госхрана венчальную корону Екатерины II для подарка супруге американского посла. Сам Ленин занял имение великого князя Сергея Александровича в деревне Горки, где ему в 1924 году (юбилей!) предстояло помереть…

Тоска по чужой собственности заедала большевиков постоянно. Декретов, направленных на проникновение в чужие карманы, выпускалось несчетно. (Вроде: «Все владельцы стальных ящиков обязаны немедленно по зову явиться с ключами для присутствия при производстве ревизии стальных ящиков» или «Все золото и серебро в слитках немедленно конфискуется и передается в общегосударственный золотой фонд».) Грабили с размахом и при общем единомыслии вождей в грабительском деле. Мне встретились воспоминания одного из харьковчан, пережившего годы безвременья: «Троцкий, остановив свой поезд на пять минут в Харькове, приказал украинскому ЦИКу на всей территории Украины ввести красный террор… Часов с десяти утра до часов пяти пополудни вся Большая Новодворянская улица была очищена от жильцов, которым было разрешено брать с собой из квартиры только одну смену белья и больше ничего. Квартиры были оставлены жильцами в полном порядке, с мебелью, библиотеками, роялями, бельем, посудой; а самим выгнанным было предложено не толкаться на улице и не хныкать, а скорее убраться куда-нибудь к знакомым, так как уже с вечера в их квартирах должна начать нормальную работу Чрезвычайная комиссия по борьбе со спекуляцией и контрреволюцией, кратко называемая ЧК… Около часу ночи по улицам города рассыпались «пятерки», имевшие в себе одного коммуниста на четырех беспартийных. Пятерки, беря с собой председателя домового комитета, входили в квартиры и производили «изъятие излишков»… Забирали все: наличные деньги, золотые часы, кольца, портсигары, ложки». Когда начались протесты по поводу того, что представители новой власти ведут себя, как обычные оккупанты, Владимир Ильич высказался и по этому поводу: «Перейду, наконец, к главным возражениям, которые со всех сторон сыпались на мою статью и речь. Попало здесь особенно лозунгу «Грабь награбленное!» — лозунгу, в котором я, как к нему ни присматриваюсь, не могу найти что-нибудь неправильное». Может быть, это проблема семейного воспитания вождя, может быть — партийной политики, но лидер революции мыслил вот таким приблатненным образом.

До сих пор идут споры о судьбах награбленного. Бывшая империя была одним из богатейших государств; в ней большевики обчистили все банки, все квартиры, все ломбарды и магазины. В феврале 1922 года был издан еще и декрет об изъятии церковных ценностей, которые в прежнем государстве не были учтены. Большевики, попутно убивая священников и верующих (киевского митрополита Владимира оскопили, изуродовали и, пристрелив, голого выбросили на улицу), ограбили все церкви, костелы, мечети и синагоги (а только православных храмов в стране было больше 80 тысяч, и многие из них существовали по 300–400 лет). Золотые монеты ссыпали в ящики и мешки, паникадила и дароносицы плющили молотками, драгоценные оклады срывали с икон и книг. Воображаете, какие богатства были захвачены таким образом! Если верить болтовне, что эти сокровища принадлежат народу и будут поделены на равные части, то на каждого гражданина Советской страны определенно приходилось куда больше сребра и злата, чем на любого из сегодняшних кувейтских нефтеарабов. Но вместо изобилия на страну обрушилась нищета, начался голод, оскудение было таким, каких не упомнят и за столетия. Куда же исчезли баснословные наворованные богатства? Нам остались легенды о неких «общаках», затаенных в швейцарском банке. Впоследствии обнаружились несколько кремлевских сейфов, принадлежавших внезапно преставившимся видным большевикам, куда те ссыпали драгоценности «для личного пользования», но где же остальное? Нашлись только бумаги о покупке в Лондоне двух шестиэтажных жилых домов по 6 миллионов фунтов стерлингов каждый и об установке за 4 миллиона фунтов памятника над могилой Карла Маркса на Хайгейтском кладбище в том же Лондоне. Где остальные награбленные миллиарды? Кто скажет?..

Когда Ленин со товарищи призывал к грабежу, откликнулись на этот призыв далеко не все. В своих воспоминаниях Владимир Набоков рассказывает, как само собой разумеющееся, историю, приключившуюся в Крыму, уже перед самым бегством его семьи из России. Вдруг «к нам подкралась разбойничьего вида фигура, вся в коже и меху, которая, впрочем, оказалась нашим бывшим шофером Цыгановым: он не задумался проехать от самого Петербурга, на буферах, в товарных вагонах, по всему пространству ледяной и звериной России, только для того, чтобы доставить нам деньги, неожиданно присланные друзьями». Так что какое-то время кроме ленинского наказа грабить в обществе действовала еще и библейская заповедь «Не укради»… По отношению к этой заповеди люди раскрывались по-разному. Князь Оболенский в своих воспоминаниях пишет об одном из прежних друзей, ослепшем аграрии-виноделе: «В январе 1918 года Крым был занят большевиками, имение Голубева было превращено в совхоз, а в его доме поселились матросы-комиссары. Добравшись до его подвалов, они пьянствовали и дебоширили, а иногда приходили покуражиться над ним. Голубев жил на попечении старого кучера, который его кормил… Большевики отняли у него самый драгоценный ему предмет — пишущую машинку. Так он и сидел целые дни один, устремив мутные слепые глаза в пространство». Множество людей пробовали разобраться в происходящем, нашаривали пути сотрудничества с новой властью, выискивали в ней элиту, с которой можно иметь дело. «Он тщетно искал в установившемся образе правления каких-либо общих норм и принципов, чтобы положить их в основу своих отношений с новой властью, и совершенно растерялся, не видя вокруг себя ничего, кроме грубого насилия», — вздыхает Оболенский.