Рубили под корень. То, что большевики звали социальным экспериментом, было немилосердным опытом, поставленным на человеческих судьбах. Миллионы людей убили, миллионы были изгнаны из страны — вся структура общества изменилась неузнаваемо. Руководители переворота разогнали парламент и сразу же заявили, что никакой демократической борьбы за власть впредь не потерпят. Ленин постоянно напоминал: «Порядочно все, что совершается в интересах пролетарского дела». Главное для новой власти было — не смущать себя предрассудками. Одессит, один из поэтов опрокинутого общества, Эдуард Багрицкий призывал:

Разгром прежних элит, не умевших жить по таким правилам, был безжалостен.

Максим Горький вспоминает, как в 1919 году он рассказал Ленину про петербургскую княгиню, которая после Октября приходила на городские кухни и требовала костей для своих собак. Не стерпев унижений, она решила утопиться в Неве, но псы побежали за ней и воем заставили хозяйку отказаться от самоубийства. «Да, этим людям туго пришлось…» — задумчиво изрек Владимир Ильич. Корней Чуковский записывает в «Дневнике», как на кухне петроградского «Дома искусств» галантно раскланиваются, выпрашивая дешевые обеды, бывший князь Волконский и бывшая княжна Урусова. «В их разговоре французские, английские фразы, но у нее пальцы распухли от прошлой зимы и на лице покорная тоска умирания. Я сказал ему на днях: «Здравствуйте, ваше сиятельство». Он обиженно и не шутя поправил: «Я не сиятельство, а светлость…»

Когда-то английский писатель Дэвид Корнуэлл, известный у нас по псевдониму Ле Карре, под которым он опубликовал несколько политических детективов, переведенных на многие языки, спросил у меня: «Почему в вашей стране люди так неулыбчивы, иногда грубят без видимой причины, бывают бесцеремонны?» В вопросе не было никакой предвзятости — Дэвид хорошо знает нашу страну и не раз писал о ней. «Представь себе, — начал я отвечать, — что у вас выслали бы из Лондона всех либеральных философов, что уехали бы многие литераторы, ученые и музыканты; кроме того, расстреляли бы всю палату лордов, всех землевладельцев и вообще всех титулованных британцев, всех обитателей Букингемского дворца, начиная с королевской семьи…» — «Не надо, — перебил меня побледневший писатель, — я понимаю…»

Три с половиной века тому назад на Британских островах Кромвель пролил королевскую кровь, но даже тогда это было после судебного разбирательства и не влекло за собой разрушения всей структуры общества. Рубка голов во время Французской революции тоже несравнима по масштабам с происходившим в нашей стране. Тоталитарные режимы, несколько раз захватывавшие власть в европейских странах, все-таки пытались прибрать к рукам и использовать уже сложившееся общество с его механизмами. На полное разрушение окружающего мира решились только большевики.

Заварив кашу, революционеры ощущали постоянный дефицит времени. Все делалось ими горячечно быстро, без оглядки: 10 ноября 1917 года была отменена петровская Табель о рангах, 22 ноября объявлено о конфискации всех меховых пальто, 11 декабря — школы отделены от церкви, 14 декабря введена госмонополия банков, 16 декабря отменены в армии все воинские звания, с 21 декабря — отменены все прежние кодексы законов. Основаны народные суды, действующие на основе «революционного правосознания». Новое общество благословляет новых хозяев жизни чинить суд и расправу. Подвыпившие люмпены, кичащиеся пролетарским происхождением, не озабоченные общечеловеческой моралью и традициями, ощутили себя представителями новой элиты и перешагивали через культурные слои, перепрыгивали через традиционную мораль, вооружаясь классовым сознанием, издеваясь над «осколком разбитого вдребезги» — поганым интеллигентом в шляпе. Позже Александр Довженко огорченно запишет, что мы стали единственным в мире обществом, придумавшим термин «гнилая интеллигенция». Слово «старый интеллигент» стало знаком отчуждения от народа, а «народные», «новые» интеллигенты, не всегда умеющие читать-писать (на Первом съезде советских писателей было несколько неграмотных делегатов), начали с того, что по-быстрому научились выступать с разоблачительными речами на политических процессах. Николай Бухарин подводит под это теоретическую базу: «Нам необходимо, чтобы кадры интеллигенции были натренированы на определенный манер. Да, мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике». Видимо, эти «интеллигенты» уже не подойдут под ленинское определение из письма вождя к Максиму Горькому.

Интеллигентские воздыхания никому не нужны. Ленин уточняет: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть». Что хотим, то и воротим!..

Соученик Ленина по симбирской гимназии, поруководивший Временным правительством, которое ленинцы свергли, Александр Керенский писал, вспоминая события того времени: «В один поток слилась стихия революции и стихия разложения и шкурничества». Годы революционных разборок залегли в документах и мемуарной литературе кровавыми пластами, где много стреляют и мало живут по-человечески. Помню, как полвека назад я почти с недоверием читал воспоминания советского писателя Валентина Катаева о Дерибасовской, центральной улице родной его Одессы последних предреволюционных лет, где «духовой оркестр играл волшебно-печальный вальс, и такты, которые мягко отбивал пыхтящий турецкий барабан, улетали за пределы катка, отдаваясь в бриллиантово освещенных витринах Дерибасовской. И в душе моей было нечто такое щемящее, что я готов был заплакать от счастья». Неужели об этих же местах рассказывает будущий нобелевский лауреат Иван Бунин? Он едет по той же Дерибасовской, но уже в первые послеоктябрьские годы и наблюдает, как проспект «затоплен серой толпой, солдатней в шинелях навскидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и всем, всем, всем. А на тротуарах сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой навозный лед, горы и ухабы. На полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили многие мужики с бородами:

— Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.

Я спросил:

— Так что же делать?

— Делать? — сказал он. — Делать теперь нечего. Теперь шабаш…»

Все это не так просто, но жизнь сломалась на удивление быстро. Листаю книгу о правилах поведения в обществе, изданную у нас сто пятнадцать лет тому назад, и в первой же главе утыкаюсь во фразу, которая связывает репутацию страны и отдельных ее представителей с признаками давно забытыми, с тем, как люди разговаривают, ведут себя за столом, едят и пьют. «У приличного общества есть своя грамматика, свой язык, свой кодекс… Светский этикет европейских народов основан на благовоспитанности, которая имеет широкое и серьезное значение». Странно выглядевшая в советских условиях книга сообщает, как правильно общаться за столом с соседями справа и слева, и напоминает, что при каждой перемене вин надо пить из соответствующей рюмки или бокала. Авторы книги и вообразить не могли, что вскоре будут у нас руководители государства, хлещущие водку из стаканов, смеха ради (гы-гы!) подкладывающие друг другу торты на стулья и проводящие правительственные балы под гармошку (на кремлевском приеме для лучших женщин страны в 1935 году на гармошке играл маршал Буденный, пели частушки, а когда завели патефон с фокстротами, Сталин велел «прекратить эту пошлость»)…