Как быстро разлетались вдребезги прежние представления о морали и чести, об устроенной жизни! Не у всех, конечно, только — у очень уж многих. Изменялись принципы общения — «классовых врагов» избегали, патриотично стало писать доносы, разоблачать вчерашних приятелей. В середине 30-х годов в Киеве накопились доносы на половину членов партийной организации города. На вечеринки ходить стало опасно — вдруг чего-нибудь сболтнешь спьяну…

Заметки эти — прежде всего о нас, сегодняшних, об уроках времени, о том, кто, куда и откуда пробирается в лабиринтах уже прожитых жизней, усвоенных и непонятых уроков. Менялись нормы порядочности и стандарты поведения, слои общества смешивались, отстаивались, путались…

Представления об интеллигенции и интеллигентности тоже менялись неоднократно, тем более что при советской власти к этому слову пришивали хвостики: интеллигенция становилась «трудовой», «гнилой» и еще какой-то. Самое главное, что для той части элиты, которая издавна считалась живущей усилиями своего ума, была в новом обществе выделена роль «прослойки», а ее моральные качества были не раз поставлены под сомнение. Чуковский приводит беседу, которую вели его друзья вскоре после Октября, принимая характеристики как должное и никого не осуждая: «Горький — двурушник… Когда он с нами — он наш. Когда он с ними — он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там, и здесь». За короткое время «Буревестник» опубликовал и заметки, разоблачающие большевиков, и апологетические статьи о Ленине и Сталине, стал одним из основателей нового Союза писателей и родил столь нужный властям лозунг: «Если враг не сдается — его уничтожают». Многими все это было воспринято как должное — ничего, мол, не поделаешь, жизнь диктует условия. Чуть позже тот же Чуковский записал фразу из своего разговора с Горьким: «Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя». Вырабатывалась привычка к жизни в Советской стране с ее единовластием и единомыслием, от которых было некуда деваться. Самое забавное, что такая ситуация смущала далеко не всех. Привыкали к тому, что единомыслие — не так уж и плохо, тем более что власть (надеялись многие) вот-вот оглядится, поймет, что была не права, и сделает все по-другому. Но власть не спешила меняться и закручивала гайки все туже. Шло отмежевание от прошлого вместе с его стандартами, его героями и его культурой — время разрывалось на части. Новую власть критиковать не разрешалось, да и немногие решались на такое. Процитирую директиву, которой руководствовался украинский Главлит во второй половине XX века и которая гласила, что необходимо изымать и запрещать «произведения, идеализирующие старину, уход в далекое прошлое», кроме того, было велено запретить «произведения, в которых обобщаются отрицательные явления нашей действительности, носящие временный характер и не типичные для нашего общества (например, бюрократизм некоторых звеньев советского аппарата, взяточничество, «блат» и др.)». В цековской записке о сценарии фильма Игоря Савченко про Тараса Шевченко отмечается, что требуется задержать съемки, поскольку: «Повествуя о пребывании Шевченко на Украине, автор чрезмерно широко показывает его в обществе панов…» Советские культурные элиты вызревали под надзором, старательным до идиотизма. В уничтоженной империи не было никакого «самодержавного реализма», у нас же появился «реализм социалистический», породивший самое ужасное, что может произойти с интеллигентской душой, — самоцензуру.

Сразу же скажу, что нет надобности идеализировать отношения деятелей культуры с государством ни в какую эпоху. И украинских бандуристов рубили вместе с бандурами за их пение прямо у дорог, и русский царь Алексей Михайлович в XVI веке приказал утопить в Москве-реке несколько сотен возов с гуслями, дудками, домрами и бубнами для пресечения «бесовских игрищ». Через триста лет после этого Лермонтов писал о Пушкине: «Восстал он против мнений света, один, как прежде, — и убит», а Леся Украинка в следующем столетии расказывала о том, как трудно «жив поет нещасний», который «мав талан до віршів не купований, а власний…».

Размышляю о писателях, потому что сам я один из них, а все интеллигентские взлеты с падениями прослеживаются на писательских судьбах довольно типично, но не лучше и не хуже, чем на всех прочих. Писатели бывали у нас заметной частью общества, а некоторые из них обретали время от времени статус «властителей дум», что в других странах случалось крайне редко. В бывшей империи с ними иногда заигрывали, как с Пушкиным, иногда пытались искоренить, как Шевченко, но всегда это было в рамках существующих общественных отношений и законов. Писатели служили власти, как Булгарин или Кукольник, спорили с властью, как Некрасов или Белинский, содержали французских певиц, как Тургенев, прибивались к антидержавным заговорам, как Чернышевский. Иногда писатели возносились до ранга тайного советника, как Державин, или до академика-графика, как Шевченко. Они же, как Шевченко, тянули лямку ссыльного солдата, их вешали, как Рылеева, карали за вольнодумство, как Радищева, или назначали цензорами, как Гончарова. Писателей убивали на дуэлях, как Пушкина и Лермонтова, отлучали от церкви, как Льва Толстого, они проигрывались в казино, как Достоевский, и сходили с ума, как Гаршин. История литературы полна жизнеописаний трагических и странных, но есть одна закономерность, которую точно сформулировал великий швейцарец Альберт Швейцер: «Когда общество воздействует на человека сильнее, чем человек на общество, начинается деградация». Именно поэтому мне гораздо больнее говорить о литературе советской, которая стала частью не общественной жизни, а аппарата власти и, слава богу, в основном умерла вместе с ним. Конечно же я не имею в виду Мандельштама с Ахматовой, Пастернака, Булгакова или Тычину в его вершинных взлетах. Но, поддавшись усилиям государства приспособить литературу к собственной пользе, слишком многие советские интеллигенты пошли на службу административной системе.

Это было полным выпадением из традиции! Владимир Набоков искренне удивлялся: «Писателей и книги можно запрещать и изгонять, цензоры могут быть мошенниками и дураками, рассвирепевшие цари могут бушевать, сколько им вздумается. Но что за чудное открытие сделано в советское время; имею в виду создание литературного сообщества, в котором сочиняют то, что государство прикажет…»

Совершенствовались методы приспособленчества. Существовали формы мимикрии, которые стали считаться приличными хотя бы потому, что не были связаны с доносительством. Одну из них излагает Аркадий Белинков, литературный критик, бежавший из страны в 60-х годах: «Поскольку пересматривать свое мировоззрение хочешь не хочешь, а все равно надо, то уж лучше это делать как следует, то есть не бросаться сразу, как свистнут, неприлично давя всех, с совершенно неуместными визгом и улюлюканьем, а прийти в подходящий момент и сказать, вот так, мол, и так. Говорить нужно с подкупающей искренностью, с достоинством и ощущением внутренней свободы, и в то же время с глубокими переживаниями». Этим методом пользовались мэтры, такие, как Максим Горький или Максим Рыльский, — здесь надо было иметь выправку и светскую репутацию. Но результат всегда был плачевен. Бордюгов, известный современный историк, пишет: «Примиряясь с революцией, интеллигенция сначала резервировала за собой право критически относиться к некоторым ее сторонам, например к политике власти в отношении интеллигенции. Затем, примиряясь с этой политикой, она резервировала за собой скептическое отношение к установлению некоторых нравственных норм. Потом, примиряясь с этими нормами, интеллигенция резервировала за собой право не принимать преобладание вокальной музыки над инструментальной и т. д. и т. п. В конце концов объект какого-либо резервирования сводился к нулю, оставалось лишь право «безоговорочно соглашаться».