Скоро не останется больше ни одной пчелы – невзирая на обещание, которое я дала Ирен на ее могиле, – но сейчас я вижу их несколько, они жужжат над моими гортензиями, и я кошусь в сторону москитной сетки, которой накрыт Эдуард, – он все еще не проснулся, и Венсан с Жози пошли пока прогуляться в лес.

Я смазываю кремом руки и ноги. Только что я смотрела, как это делала Жози, и снова поразилась преображению, происшедшему с ней за несколько месяцев. Ее просто не узнать.

Со мной она обходительна, но я опасаюсь ее как чумы, – по крайней мере, что-то общее у нас еще осталось с Анной. Вообще-то, я думаю, она нас всех ненавидит за то, что мы не приняли ее с распростертыми объятиями, а ее новенькая красота – прежде всего демонстрация силы.

Днем дважды приходили смотреть дом, в котором жили Патрик и Ребекка, я вижу директрису агентства, которая закрывает ставни, уходя, – ей нелегко его продать, она говорит: «Люди знают… бедная женщина, это ужасно!» – и на миг мне кажется, будто она говорит обо мне.

Я курю сигарету, стараясь, чтобы дым, по прихоти ветра и судьбы, не долетел до коляски. Когда он просыпается и начинает гукать, я вытягиваю ногу из шезлонга и качаю его кончиками пальцев, не поднимая головы от новеллы Джона Чивера, оторвать меня от которой могло бы только землетрясение.

Когда они уходят, Венсан, целуя меня, сообщает, что нашел место в «Квик»[13] , и я поздравляю его.

Взяв на руки Марти, я смотрю им вслед.

Я остаюсь одна до конца выходных.

Чувствую себя усталой. Я еще не оправилась от этой истории, которая затронула меня глубже, чем я готова признать, – и которая, с какой стороны на нее ни посмотреть, терзает меня и ранит. Всю мою энергию после драмы я посвятила Венсану – я помню, что моим первым движением, когда на мне был только разодранный в клочья корсаж да спущенный до щиколотки чулок, было без церемоний оттолкнуть его в кухню, я закрыла бы ему глаза рукой, будь он ребенком, и унесла бы его бегом прочь от жуткого зрелища этого корчащегося тела, этого разбитого черепа, из которого кровь вытекала сквозь маску, как крем из эклера, – так что заняться собой я просто не успела, и привести мысли в порядок было потом нелегко. Мне, наверно, не хватает магния – да и многого другого, если честно.

Я не хочу об этом говорить. Сейчас мне очень не хватает Ирен. Да и эта ссора с Анной некстати, но Робер стал слишком настойчив, и мне ничего не оставалось, как просветить Анну о том, чем мы занимались за ее спиной, в общем, как бы то ни было, у меня нет больше подруги, нет ни одного номера, который я могла бы набрать, когда мне плохо, да и когда хорошо, и я наклоняюсь, чтобы положить телефон на столик и взять вместо него лимонад, а Марти тем временем с трудом запрыгивает ко мне на колени – кажется, у него болит лапка, – вертится на моем животе и смотрит на меня, а потом укладывается, что вызывает у меня полуулыбку, потому что такая фамильярность не в его привычках, но я всегда открыта переменам.

Ришар, говорят, подрался с Робером в баре через несколько дней после моего признания – я не хотела слышать подробностей, – и, не знаю, есть ли тут прямая связь, но отношения у нас сегодня куда лучше – наверно, с тех пор как он тоже живет холостяком, – но я не нахожу веской причины звонить ему сейчас, машу рукой и остаюсь одна, слушая шелест ветра в деревьях, щебет птиц, чувствуя, как убывает день за тонким экраном моих сомкнутых век. Я уверена, ему тоже невыносимо знать, что я несколько лет спала с Робером, и он надеется, что я поэтому стану покладистее, забуду свои обиды на него, в частности пощечину, но боюсь, это невозможно.

Еще вчера мы слегка сцепились по этому поводу, потому что я, по его словам, чудовищно упряма, непрошибаема – чтобы не сказать жестока, – и его это пугает. Крупный разговор состоялся из-за его замечания по поводу моего отказа в последний раз навестить отца – показательный пример моей устрашающей несгибаемости, – но я не могла допустить, чтобы он вмешивался и судил мое отношение к гниющему в тюрьме старику, так что надела наушники и стала слушать Everything I know Питера Бродерика, глядя, как шевелятся попусту его губы, пока он сам не устал, а поскольку характер у меня скверный, я отказалась от его приглашения поужинать в городе – он до сих пор не понял, что не все можно решить миром, что есть граница, переступать которую нельзя, что существует вечное проклятие.

Из-за испытаний, пережитых мною за эту зиму, он щадит меня, насколько это возможно, и старается не слишком мне перечить, но знай он, что произошло на самом деле, знай он, какую чудовищную комедию я ломала, знай он, до какой степени все было не так, как казалось, ручаюсь, он посмотрел бы на вещи – да и все остальные тоже, о Венсане и говорить нечего, – другими глазами.

От одной только мысли об этом у меня сжимается горло и становится трудно дышать.

Моя доля ответственности огромна. Я благодарю небо, что Патрик изнасиловал меня по- настоящему по крайней мере один раз, иначе, думаю, чувство вины свело бы меня с ума, и за одну только эту ниточку я держалась до сегодняшнего дня, за одну только мысль, что он виноват и поплатился, как бы то ни было, – я не знала, достаточно ли этого, но ничего другого предложить не могла, и это был сущий кошмар, чертовщина. Марти тихонько мурлычет у меня на животе. Тепло, сгущаются сумерки. Я слышу вдалеке лай собак, скоро пойду в дом.

Теперь, со временем, я не очень понимаю, как могла согласиться играть в эту гнусную игру, – разве что секс все объясняет, но я в этом не вполне уверена. Никогда бы, в сущности, не подумала, что я такая странная, такая сложная, такая сильная и слабая одновременно. Это поразительно. Поразителен опыт одиночества, проходящего времени. Опыт познания себя. И самые смелые дрогнули – а я больше чем дрогнула, это ясно. Мне случается порой видеть целые сцены наших соитий, присутствовать при них, по неизвестной мне причине, я словно парю в нескольких метрах над этими двумя бесноватыми, сцепившимися на полу, и я ошеломлена этим моим выступлением, моей яростью, моими душераздирающими криками – которые, очевидно, и помешали нам услышать, как вошел Венсан, а его заставили подумать, что меня как минимум режут, – ошеломлена и взволнована почти до слез, видя, как слабею под его натиском и дрожу, точно тряпка, когда дело сделано, оттого что слишком мощно кончила. Такая сильная и такая слабая.

Когда я встаю, Марти падает на землю. Кот он старенький, с замедленными рефлексами, и я была с ним неосторожна. Я прошу у него прощения и зову в кухню, где отрезаю ему кусочек дыни и смотрю, как он идет, чуть пошатываясь, явно еще не вполне проснувшийся. После драмы он убежал, и я не видела его почти две недели. Каждый вечер я подходила к окну и звала его долгие минуты. Он один знает все, он был всему свидетелем, и по этой причине он так дорог мне, так ценен. Полицейским я не поведала ничего интересного, а Ришару сказала, что не знаю, был ли Патрик тем же мужчиной, что изнасиловал меня в первый раз, потому что лица последнего я не видела, но мне кажется, что нет, что Патрик был выше ростом и крепче, на том следствие и закончилось, инспекторы уехали, и я попросила больше не говорить об этом при мне и моем сыне, сказав, что тема закрыта раз и навсегда. Марти смотрит на меня. Я не знаю чего он хочет. Наклоняюсь, чтобы погладить его. Он выгибает спину. Мой гордый и безмолвный сообщник.