Короткая, не застилающая мыслей вспышка злобы тут же и прошла. Ладно, сначала с главным разберемся, а потом и спросим между делом у начальника отдела, Николаева-Журиды Николая Гавриловича, с чего это вдруг он непосредственного руководителя так нахально игнорировать вздумал? И подумаем, соответствует он своему месту или пора ему туда же.

Теперь только следовало быть очень осторожным, отслеживая всю цепочку. Он хоть и комиссар 1-го ранга, а оступишься — костей не соберешь, если кто-то (опять же — кто?) заподозрит его особый к этому делу интерес.

Значит, нужно сделать так…

До самого тридцать шестого года Леонид Заковский был человеком хотя и состоящим в очень сложной, труднопереносимой нормальным человеком должности, но все же оптимистом.

Есть работа, а есть и жизнь. Для чего, в конце концов, стоило делать все, что он делал, — рисковал головой, предавал сам и неоднократно был предан другими, ходил под пули, не слишком их боясь, придумывал и осуществлял головоломные операции, которые могли бы послужить сюжетами для многих романов? Да ведь и для того, чтобы, ухитрившись выжить, начать наконец пользоваться благами жизни в завоеванной для себя стране!

Звание комиссара ГБ 1-го ранга, равное дореволюционному полному генералу или тайному советнику, полученное в сорок лет, открывало, казалось бы, путь к нормальной, соответствующей и положению, и притязаниям жизни. Тем более что все подлинные враги были выявлены, высланы на Запад или посажены, начиналась эпоха процветания и победившего вопреки всему социализма.

И тут вдруг — опубликованная Вождем теория нарастания классовой борьбы, снятие и арест Ягоды, бессмысленные и жуткие процессы старых товарищей, параноик, алкоголик и педераст Ежов на посту наркома.

Катастрофа. Не просто идейная, но и жизненная. Тебя вдруг, как мельника, жизнь положившего на постройку собственной мельницы, прихватывает за рукав жерновами, и тянет, и тянет вниз, туда, где грузно проворачиваются медленно хрустящие камни. Жив еще, но конец очевиден.

И рядом никого, кричи — не кричи.

Но барахтаться надо!

Заковский умел соображать быстро. Ничего не записывая, прикинул, с кем из пока уцелевших друзей, кому еще мог доверять, необходимо встретиться.

Кого сегодня же пригласить поужинать в «Савой», с кем завтра выскочить на дачу с девочками, кто предпочтет баню с веничком и пивом.

Особенно пригодятся те, кто уже примеряет мысленно тюремный, а то и деревянный бушлат. Дать им надежду, намекнуть не только на шанс к спасению, а и на возможность крепко посчитаться с нынешними врагами.

И женщин следует привлечь к делу. Не тех, с которыми развлекался между прочим, а других, давно завербованных, либо ставших к нынешнему моменту женами вполне высокопоставленных людей, либо имевших на них влияние.

Кое-кого придется навестить даже в камерах внутренней лубянской тюрьмы, чего Заковский обычно избегал.

Например — жену одного из разоблаченных врагов народа, который одновременно являлся свояком двух расстрелянных и одного действующего члена правительства, а также не то личным другом, не то любовником сомнительного по сексуальной ориентации члена Политбюро.

Пообещать свободу, в худшем случае — высылку в пристойное место вроде Геленджика или Сухуми в обмен на информацию.

К исходу третьего дня Заковскому была почти ясна картина хорошо задуманной, но внезапно сорвавшейся интриги. За исключением некоторых, но самых важных деталей.

У него не было сейчас прямых подходов ни к Сталину, ни к Поскребышеву, отчего вся собранная информация страдала главным пороком — непонятно было, как ее правильно применить.

Если Сталин в курсе — это одно. Если нет — совершенно другое.

Очередной раз позвонив Шадрину и узнав, что следствие идет успешно, хотя пока и безрезультатно, Заковский впал в подобие прострации. Как велосипедист, летящий к обрыву, но отчего-то не находящий в себе сил резко повернуть или нажать на тормоз.

Зажмурил глаза, вцепился потными ладонями в руль, а в мозгу бьется одна мысль: «А вдруг пронесет?!»

Все, что у него сейчас есть, — крайне ценно. В случае чего этот материал может иметь убойную силу. Вопрос только — для кого?

Вот если Шестаков найдется или пусть только его труп, тогда, сложив все камешки мозаики, можно и к Сталину идти. А пока наркома нет и неизвестно, где он прячется и на кого работает, что прикажете делать?..

Прощаясь у черной трубы подворотни, из которой тянуло резким сквозняком, воняющим помоями, мочой, еще какой-то мерзостью, Антонюк передал Буданцеву тяжелый, аккуратно перевязанный шпагатом пакет размером с посылочный ящик.

Поднес руку к козырьку — несмотря на мороз, бравый сержант носил не шапку, а фуражку — для форсу или просто редко ему приходится бывать на улицах, — еще раз уточнил:

— Так утром на этом месте? В восемь ноль-ноль?

Прозвучало это одновременно и вежливым вопросом, и недвусмысленным намеком.

Подавив внезапное острое желание выругаться, сыщик молча кивнул и почти бегом, оскальзываясь, скрылся в темноте. На своем этаже открыл на ощупь входную дверь, прошел по длинному коридору, тоже наполненному не слишком приятными запахами и шумом, который присутствовал в квартире почти всегда, за исключением поздней ночи.

Шестнадцать человек, из них пятеро детей, даже специально не стараясь, производят огромное количество разнообразных звуков.

Только затворив за собой дверь и накинув изнутри хороший, в палец толщиной, крючок, он наконец расслабился.

«Их» буфет был явно не в пример богаче муровского. Хоть и собирали гостинец для Буданцева наскоро, жадничать не стали.

Он даже загоревал, что некого пригласить на царскую трапезу. Кроме хрустящего белого батона, солидных кусков твердокопченой колбасы, сыра, ветчины и сливочного масла, завернутых в пергамент, в коробке обнаружилась маленькая стеклянная баночка зернистой икры, большая жестяная — шпрот, пачка печенья «Челюскин», цыбик грузинского чая высшего сорта, а еще бутылка коньяка и бутылка водки, две коробки папирос «Дукат» и вдобавок завернутый отдельно, густо пахнущий, темно-золотой копченый лещ.

Да-а, если они там ежедневно так питаются… Хотя, конечно, это может быть какой-нибудь специальный доппаек для старшего комсостава, которым Шадрин пожертвовал, чтобы стимулировать усердие крайне нужного ему сыщика.

Ну, так — значит, так. Угрызений совести Буданцев не испытывал. Считай, нанялся на работу «за харчи», как нанимался в двадцать втором году на лето батрачить к кулакам в селе под Воронежем.

Проснулся он под утро и почувствовал, что больше не заснет. И так целых девять часов придавил без перерыва после более чем плотного ужина в сопровождении трех больших стопок отменного коньяка. Пора и честь знать.