— Я думаю, в этом возрасте простой мужик полностью устает от жизни и начинает готовиться к смерти. Психологически опускается, что ли… Ну вот, а деформация духа связана с деформацией тела…

— Я живу отдельно от родителей, в хипповом районе, на Венис-бич. Ты, конечно, бывал уже на Венис-бич? Да, Лимонов?

Он резонно считал меня передовым типом, впереди своего племени и поколения. Да, я впервые побывал на Венис-бич еще хуй знает когда. Еще в 1976 году. Но ко времени нашей беседы у бассейна я уже остыл от восторгов, уже не находил на Венис-бич ни фига интересного… Захолустный район вдоль пляжа захолустного провинциального города Лос-Анджелеса, и только. Я не хотел его разочаровывать, в любом случае мой скептицизм был ему недоступен по причине возраста. Я сказал только:

— О, на Венис-бич!

— Если мне дадут Гугенхайма, я приеду в Париж, — сказал он. — Хорошо в Париже, Лимонов?

— А хуй его знает, Дима… Я уже не знаю, привык. Может, и хорошо. Наверное, хорошо. Приехать в Париж в первый раз — здорово, в этом я уверен.

— Ты мне не даешь свой адрес в Париже, а, Лимонов?

Я написал ему адрес, а он нацарапал мне в записную книжку свой. Начал он с огромной буквы Д.

— Пиши мельче, — сказал я, — ты у меня не один.

Возможно, он обиделся на это «не один», потому как, написав адрес, сразу отошел. Виктор, возможно, поняв, что чужая жена слишком пьяна и дальше шезлонга на террасе переместить ее тело ему не удастся, отдал белые груди в другие руки и приблизился ко мне.

— Ну что, — сказал он, — скучаешь? Бабу отказываешься взять? Хочешь, я тебя сейчас отвезу?

— Тэйк юр тайм[44], Витторио, я наблюдаю жизнь, успокойся…

— Я ничего, спокоен, но ты какой-то неактивный сегодня.

— Ты тоже не очень активен, — кивнул я в сторону шезлонга, где в тени возился с пьяной дамой сменивший Виктора самец. — Тело оставил. На тебя это непохоже. Я был уверен, что ты никогда не выпускаешь добычу из когтей.

— Здесь это невозможно, — пояснил он, как мне показалось, неохотно. — Здесь все свои. До пули в лоб можно дозажиматься. Это тебе не молодежная вечеринка, но юбилей хозяина, шефа клана. Порядок должен быть, хотя бы на поверхности.

— А он? — показал я на копошащуюся в шезлонге уже самым непристойным образом пару.

— Муж. Оклемался. Пришел к жене. И я, как честный еврей, встал и ушел. Понял?

Я не понял его логики. Я только понял, что он чем-то раздражен. Может быть, собой, тем, что не удержался и потянуло его к обильным пьяным телесам чужой жены.

Миша Козловский в сотый, может быть, раз прыгнул с края бассейна, попал-таки задом в резиновую шлюпку, и она не перевернулась. Веселая толпа горячо зааплодировала умельцу. Тотчас же образовалась очередь желающих проделать то же самое, побить только что установленное спортивное достижение. Перекрывая музыкальный шум из банкетного зала вначале мычанием, но поколебавшись, яснее, четче обозначились слова «Трех танкистов». Я ожидал здесь услышать любую песню, но только не эту.

Три танкиста, Хаим — пулеметчик,

Экипаж машины боевой!..

— пропел Виктор и захохотал.

— Адаптировали песню, спиздили у вас, русских. Ты знаешь, что под нее евреи против арабов во все войны воевали. Начиная с сорок восьмого года?

Я знал, что они переделывали многие русские песни, но не знал, что переделали и эту. Уж эта мне почему-то казалась совсем и только русской. Представить эту мелодию над иудейскими холмами я никак не мог. Да и здесь, над Лос-Анджелесом, «экипаж машины боевой» звучал горячечным бредом.

— Израиль — гомункулус, созданный двумя сумасшедшими учеными — дядей Сэмом и дядей Джо, — Виктор взял у меня из рук бокал, позволишь? — Допил виски. — Израиль — монстр Франкенстайн, сшитый из частей давно умерших народов…

— Стихи? Твои?

— Статья, — Виктор вздохнул. — Моя. Создано в свободное от «рип офф»[45]клиентов время. По моему глубокому убеждению евреи не созданы жить монолитной группой на национальной территории. Они загнивают и вырождаются. Евреи задуманы творцом как рассеянное среди чужих племен, и только в этих условиях рассеяния они блестящи и эффективны. — Он взглянул на часы: — Поедем, может быть, если ты не возражаешь?

Я не имел сложившегося мнения на этот счет. Однако боязнь напиться вдали от дома (без автомобиля, вариант пешеходного возвращения к кровати в таком антигороде, как Лос-Анджелес, отпадал) склонила меня к принятию его предложения.

— Поедем, — согласился я.

И мы начали продвигаться сквозь толпу к лифту. Нас немилосердно толкали горячие распухшие тела гостей дяди Изи. Я подумал: «Интересно, рассчитал ли Изя свою террасу на две сотни гостей и не забыл ли прибавить по пять или десять паундов на каждого — вес поглощенной гостями пищи?»

Уже у самого лифта меня схватил за рукав редактор израильского журнала:

— Не хотите ли что-нибудь дать для нашего органа?

Чубчик его был мокрым, усы лоснились, пиджак был расстегнут. Галстук исчез. Рубашка была мокрой на груди, очевидно, он находился совсем близко к бассейну.

— Вы ведь знаете мой стиль, — вежливо сказал я, не придавая никакого значения его предложению. Неожиданное дружелюбие полупьяного редактора. Завтра он забудет о своем предложении. — В любом случае, вы не сможете меня напечатать. Ваши читатели-ханжи засыплют вас жалобами.

— В моем журнале я хозяин, — обиделся редактор и стал застегивать рубашку на все имеющиеся пуговицы.

— Я буду ждать тебя в машине, — Виктор, зевнув, вошел в лифт.

Вместе с ним вошли усатый «телохранитель» дяди Изи, как я его мысленно называл, и слон в ермолке, приколотой к волосам. Каждая рука слона, выходящая на свет божий из полурукава белой рубашки, была толще моей ляжки.

— Я предпочел бы ваши стихи, — сказал редактор, закончив застегивать пуговицы. И стал их расстегивать.

— Вот видите, вы не хотите рисковать. Стихов я не пишу уже много лет. Могу выслать вам пару рассказов.

— Только, пожалуйста, без мата, — он вытер капли пота или воды бассейна со лба. — Без мата я напечатаю.

Наверху в холле сидели, тихо беседуя, усатый, слон в ермолке и еще двое в ермолках, но не слоны.

— Доброй ночи! — сказал я и прибавил по-английски: — Гуд лак ту ю[46].

— И вам того же, — ответил усатый один за всех. Очень вежливо и стерильно. Бесчувственно.