А потом продолжалось как и у других, как о том пишут в книгах, как рассуждают соседи. И завершилось все обычно. Только в тот момент, когда он застал ее одну, — и поныне еще неизвестно ей, был ли случайным приход Готчака. Но Готчак действительно был и остался непритворно простым, доверчивым к людям и к ней. Он легко привязывался к человеку, а если о ком-либо слышал дурное, чужих суждений не принимал на веру, хотел всегда сам убедиться в их справедливости. О товарищах по работе чаще говорил хорошее и это теперь приятно было вспоминать солдатке, когда муж отсутствовал.

Плохо без него и неизвестно, скоро ли вернется.

Никогда Готчак не пренебрегал общением с Окузом. Судя по всему, Окуз ему обязан в жизни многим и сам, кстати, нередко о том вспоминает, — но чем Окуз поможет ей, Гулялек? Готчак наказывал не чураться его и вот теперь он осаждает солдатку со своими услугами.

Ей с каждым днем все трудней живется. За себя, положим, можно было не бояться: здоровая, молодая, она справилась бы с любой нуждой, но больная мать и четверо мальчишек в той семье — их не бросишь на произвол судьбы. Только о том в последние дни солдатка и думает.

А пока она печалилась да раскидывала умом, как дальше им существовать, Окуз Годек вернулся на свою «холостяцкую», как он называл ее, городскую квартиру и соображал, как вести себя в дальнейшем. Квартира была недурная, хоть и слишком просторная, в две комнаты. Первая заполнена дорогими креслами, диванами и зеркалами, а вторая сплошь устлана и увешана отборными текинскими коврами.

Сидя на теплой ковровой луговине с близкими приятелями за бутылкою вина, в пылу дружеской откровенности, хозяин дома любил пофилософствовать.

— Война скверная штука, — говаривал он. — Отвратительная! Никому не по нутру, и я первый голосую против нее. Иной же раз задумаешься и приходишь к довольно забавному выводу: ты пыхтишь, ее ругаешь, а она, негодница, тебя кормит, джык, джык… джы-ы-ы-к!.. Она, подлая, подняла тебя из праха и вознесла черт-те куда! Ведь нас, к примеру, до войны и за людей не считали, дескать, беспринципные, малограмотные, умом обделенные, — а из тех, кто судил нас судом жестоким, многих ястреб унес, растерзал им печень и выклевал глаза. Им уж больше не смеяться и не плакать! А мы, слава аллаху, доказали, кто мы такие… джык, джык… джы-ы-ык!..

Он горячился, терял всякое равновесие и, опорожнив еще пиалу-другую, самозабвенно провозглашал:

— Друзья, помолимся всемогущему и возблагодарим его!

Действительно, многие считали Окуза тупицей и малограмотным: видели всегда на базаре возле колхозных ларьков в услужении продавцов винограда и капусты; знали как подручного плутоватых шоферов, когда на загородных рейсах он сажал и подсаживал пассажиров, а «калым» делил с шофером пополам. А ныне привыкли к Окузу — воротиле республиканского масштаба, ведающего заготовкой продуктов для Красной Армии.

Тут есть, разумеется, своя логика: раз уж неделимы фронт и тыл и немыслимы один без другого, то извольте уважать ответственных тыловиков.

Главным виновником головокружительной карьеры, сам того не подозревая, стал Готчак. В худшую для дружка пору именно он призрел его. Вызвал тогда его к себе, ругал за мотовство и перебежки с места на место, добровольно согласился подыскать ему постоянную работу. У него семья, дети, надо кормить их, да и самому довольно тунеядствовать. Окуз рассыпался в благодарности, сетовал на невезение в жизни и выражал готовность послужить государству верой и правдой в любом месте, какое ему предоставят. Лишь бы справиться да пользу принести. Устроили его в заготовительную организацию на скромную инспекторскую должность, связанную к тому же с хлопотливыми разъездами по республике. Ведомство оказалось по нему, должность — золотое дно. Из поездок в «глубинку», в Хорезмский оазис и Мургабскую долину, на Аму-Дарью и в субтропические районы Юго-Западной Туркмении, — из дальних районов Окуз стал чалить рис и шелк, ковры и драгоценные женские украшения. По случаю жестокой нужды народной, помянутые предметы попадали ему в руки за бесценок, а то и бесплатно. Родственные натуры находились в любом оазисе. Установилась связь в «глубинке» и в центральном аппарате. Через полтора года Окуз ведал здесь самым хлебным отделом и ходил в республиканской номенклатуре. Тем временем успел изрядно утеплиться и поэтому молитва о продлении страданий народных с его стороны отнюдь не была лицемерной.

Занятый хлебными операциями и вечно обремененный собственными страстями, настоящих друзей он так и не заимел. Были товарищи по детским играм, товарищи по службе, а крепкими узами дружбы, от которой прямой корысти нет, он и сам тяготился. Большинство временных приятелей призвали в армию, с ними сразу же порывались связи и все они легко выкидывались из сердца — навсегда. Просто забыть приятеля, даже благодетеля своего, — это еще полбеды, но тут, с Готчаком, он впал в худшее искушение и дело грозило перейти все дозволенные и недозволенные границы.

Дома в тот вечер, после разговора с Гулялек, он погрузился в размышления и, хотя был некурящим, принялся палить папиросу за папиросой. Соображал, что и как, рисовал план на будущее. Неужели, не удастся ему залучить к себе обворожительную солдатку? С нею-то он сладит, правдами или неправдами, лишь бы только на Готчака не напороться. А почему, собственно, тот должен оказаться таким счастливым, со звездою во лбу, почему именно он вернется в Ашхабад, подобру-поздорову? Сколько таких готчаков отпели и оплакали! Извещения не новость в наши дни, их всегда следует принимать в расчет. А если уцелеет, то когда еще кровавая бойня закончится, какой пророк предскажет ее сроки? Если Гулялек перекочует к нему и все уладится, как задумано, то со временем свыкнется она с новым очагом и его хозяином, а у него, слава богу, духу хватит развестись с Алтынджемал и оформить второй брак. Солдатка явно не испытывает к нему особых чувств, на сей счет он не обманывается, но, быть может, пока так оно и лучше. В таком состоянии легче заманить ее в сети, только повторять надо чаще: «брат — сестра», «брат — сестра»…

Примерно, такие мысли обуревали «брата», а «сестра» вовсе растерялась, с каждым днем погружаясь в нужду и уже изнемогая под ее тяжестью. Он не забывал наведываться к ней, упорно отговаривал поступать на работу и мотивы твердил все те же. Заходил дважды в неделю, носил подарочки, особо опекал хворую мать Гулялек, — к ней-то легче легкого оказалось «подобрать ключи».

Шли месяцы, солдатка металась в растерянности, готова была на все и как-то призналась Окузу,