Морской бриз, она поняла, стих. Весь мир силился глотнуть свежего воздуха. Ей показалось, она расслышала, как снаружи хрустнул высохший лист. Кейт кашлянул. Он еще не закончил.

– Рон Джарвис еще кое-что выведал для меня, – сказал он, утирая губы носовым платком. – Одному военнопленному удалось бежать. Семьям они пока не сообщают. Моральный дух нации, я полагаю. И, полагаю, ждут подтверждения по другим каналам. Красный Крест и так далее.

– Сообщают семьям – что, Кейт?

– Так и знал, что тебе захочется узнать, Эми. Никак не могу заставить себя сообщить его семье… в любом случае с моей стороны это неуместно. Я бы нарушил доверие. Не говоря уж о национальной безопасности. Это строго между нами.

– Так сообщать-то нечего, Кейт. К чему ты клонишь?

– Сбежавший сообщил, что Дорриго Эванс умер в одном из лагерей.

Мысли Эми были какие-то далекие и странные. Ей пришло в голову, что Кейт любит ее, ни о чем таком она очень давно не задумывалась.

– Эми, поверь мне, Дорриго мертв. Он умер полгода назад.

Слова Кейта Мэлвани, его мальчишеский голосок полился по плиткам пола в коридоре в черно-белую шашечку.

– Я знал, что тебе захочется узнать, – сказал он.

Его слова понеслись к пустой прихожей и над ее потертой плетеной дорожкой из кокосовой пальмы, отыскивая Эми. Но она уже ушла из гостиной.

Кейт Мэлвани чувствовал себя мужиком, который убил кого-то, чтобы наесться. Ему хотелось еще что-нибудь сказать, что-нибудь настолько правдивое, что оправдало бы ту чудовищную ложь, которую он только что произнес. Ему хотелось сказать: «Я люблю тебя». Вместо этого он свистом позвал Мисс Беатрис к себе на колени.

– По-моему, этого достаточно, – сказал Кейт Мэлвани собачке, почесывая у нее за ухом. – Да, этого ей хватит.

Его утешало то, что он не солгал. Что правда, то правда: смерть еще не подтверждена – но Рон Джарвис дал понять однозначно, что в списке фамилий, переданном военнопленными властям, значился и некий майор Д. Эванс. Они, подумалось ему, могли бы быть счастливы вместе. Это только вопрос времени и усилий.

– Наверняка, – сказал он Мисс Беатрис. – Наверняка.

Позже вечером он наткнулся на Эми, которая в одиночестве наводила чистоту в кухне обеденного зала. Стойкий запах этого помещения, похоже, только усилился, зато влажная кремовая плитка и металлические поверхности сияли в электрическом свете. Безо всяких эмоций она сообщила ему, что ей еще многое предстоит сделать, и вновь принялась чистить и оттирать, пока он смотрел на нее, стоя в дверном проеме.

Только после того как он ушел, Эми бросила тряпку, которой орудовала, и беспомощно сникла. Уселась на пол, как ребенок. Била ногой сверху вниз по плиточному полу. Но ничего не чувствовала. Ей хотелось молиться кому угодно, кто, может, и существует. Но она знала, что он мертв, что мир не допускает чудес, что люди умирают, что она не в силах избавить их от смерти. Они покидают тебя, ты любишь их еще больше, и все же тебе нипочем не избавить их от смерти.

Кейт Мэлвани, сидя в порыжелом кресле в гостиной, набивал трубку, готовясь выкурить ее на сон грядущий, голова его откинулась на салфетку на спинке, по левому виску, он чувствовал, стекает струйка пота. Он так и не услышал взрыва, который вместе с последовавшим пожаром превратил изящную четырехэтажную каменную гостиницу с фасадом на обе стороны в груду дымящихся обломков и обгоревших балок.

Наша жизнь – росинка.

Пусть лишь капелька росы

Наша жизнь, и все же…

Исса

Упала капля.

– Кроха, – прошептал Смугляк Гардинер.

Шум муссонного дождя, хлеставшего по брезенту крыши длинного, шалашиком поставленного укрытия (на бамбуковых стойках, без боковых стен), не давал Смугляку Гардинеру нормально слышать даже самого себя. Шум дождя делал такие ночи еще более гнетущими, дурными, чем в те дни, когда Смугляк попросту старался выжить (это он по крайней мере делал не один, а в компании). Джунгли содрогались от шума, дождь с барабанной дробью врезался в грязь, непрестанно вспенивая ее, рождая шлепки и тычки невидимых потоков воды – все это нагоняло на него тоску.

Упала еще одна капля.

– Сыпь, приятель, – прошипел Смугляк Гардинер. – Вали отсюда.

Гардинер понятия не имел, сколько времени прошло с тех пор, как он вернулся в свою палатку после того, как помог управиться с брошенным японским грузовиком. Поискав свое место среди двадцати военнопленных, спавших по всей длине палатки на двух кишащих вшами бамбуковых настилах, обнаружил только, что Кроха Мидлтон, заключенный, лежавший справа от него, перекатился и занял почти все его спальное место на настиле. Смугляку оставалось только бочком притиснуться рядом с Крохой, прямо под бамбуковой стойкой, по которой катились капельки воды и падали ему на лицо. Крохе почудилось, что на него обвалилась кирпичная стена, а ведь, подумал Смугляк, он в лучшем случае на шесть стоунов[46]тянет. Теперь, когда Кроха был сплошь покрыт стригущим лишаем, Смугляку было противно касаться его. И он снова прошипел:

– Кроха, твою ж мать!

Ясно было, что Кроха Мидлтон ничего не слышал. Смугляк поднес руку к лицу посмотреть, сколько времени. Смотреть было не на что: свои светящиеся часы он продал за банку португальских сардин еще несколько месяцев назад. Уронил руку. То хорошо, говорил себе Смугляк, что все еще темно. Он промок до нитки и устал, зато мог отдохнуть еще несколько часов. Смугляк всегда обращал внимание на хорошее, каким бы махоньким оно ни было, а стало быть, зачастую и находил его. Хоть сейчас он и не спал, хорошо было то, что ему не надо вставать и отправляться вкалывать на железную дорогу, а можно подольше поспать. Это было хорошо, поспал бы он с удовольствием, если бы еще и удалось сдвинуть с места Кроху. Выбросив из головы мысли о лишае, он пихнул лежащее рядом тело.

– А ну, подвинься, мудила толстый.

Через некоторое время Смугляк смирился и улегся на бок спиной к Крохе, голову же так поджал к телу, что она больше не попадала под капли. Ему представлялось (сам понимал: глупо), что спиной меньше шансов подцепить лишай, чем передом. Свернувшись калачиком в собственной темени, уверенный, что никто не заметит, Смугляк через голову дотянулся до своего вещмешка и подттащил его по настилу к груди. Неловко повозившись во тьме, достал то, что почитал за два чуда: вареное утиное яйцо и банку сгущенного молока.

«Сгущенку или яйцо? – гадал он. – Что из них?»

Кончилось тем, что решил: молоко (которое он украл с японского грузовика) может храниться бог весть сколько и не испортится, а потому его лучше попридержать, пусть и всего на несколько дней. Кролик Хендрикс сторговал ему утиное яйцо за кисточку для рисования, а ту Смугляк стянул из полевой сумки японского офицера, бывшего в лагере проездом к полям сражений в Бирме. Его тактика воровства основывалась на быстроте и благоразумии: он никогда не крал столько, что привело бы к расследованию, только столько, сколько хватит, чтобы помочь ему «протянуть подольше».