В учебном отряде подплава уличён в хищении спирта-ректификата. После чего избран народным депутатом…[49]

— Да уж… Гусары денег не берут! Только колечки с бранзулетками… Ох, чистить и чистить еще ваши авгиевы конюшни…

— Mala herba cito crescit! — Маршал Ахромеев был не чужд также и античной философской мудрости…

— Ну и как вы дохозяйничались до такого позора-то, а?

Николай Иванович Рыжков потупил голову и от стыда покраснел… В юности, работая в цехах Уралмаша слесарем, а после института — сменным мастером, он не полез бы за словом в карман.

Но… Четыре года он работал в Госплане, три года — в ЦК партии, пять лет — в Совмине. Конечно, оторванность от народа была большая, и некоторые особо колоритные словосочетания Рыжковым изрядно подзабылись…

Поэтому неизвестному, но чем-то неуловимо знакомому собеседнику отвечал он относительно культурно:

— Да в рот его чих-пых! Потому что перестройку предали.

— Кто предал? — с интересом спросил Лаврентий Павлович.

— Кто-кто. Конь в пальто. Те, кто начинал, те её и предали. В январе 87-го был очередной пленум ЦК.

Я и другие члены Политбюро настояли перед Горбачёвым, чтобы было сформулировано то, что мы вообще собираемся делать, куда мы вообще идём и что же такое — перестройка. Кстати, это горбачёвские журналисты придумали термин «перестройка».

Мы говорили ему: «Давайте, наконец, сформулируем, что же это такое — перестройка. Почему каждый из нас понимает это по-разному?»

И пленум определил это. Если я не ошибаюсь, то получилось семь постулатов, или семь положений, перестройки.

Если вы мне сейчас их принесёте, то я подпишусь под ними. В них говорилось, что мы не будем менять общественный строй, там говорилось о совершенствовании социализма. Кто был против этого?!

Я и сам был за то, что необходимо совершенствовать государственное или партийное устройство. В тех документах ни слова не говорилось, что надо распускать СССР.

Было сформулировано то, о чём я говорил. Я и сегодня подпишусь под теми решениями.

Но! Постепенно, год за годом — 88-й, 89-й годы, — мы стали уходить от этих решений. Это потом Горбачёв сказал: «Разве мог я тогда сказать в открытую о своих мыслях? Мне же тогда по шапке бы дали». То есть теперь понятно: он уже тогда задумывал изменить общественный строй.

А намерения… Да, были неплохими. Если бы мы чётко держались их, совершенствовали бы потихоньку систему, то это было бы близко к тому, что делают китайцы на протяжении последних десяти лет.

— А долги зачем набрали? — с укором спросил Берия.

— Вот вы мне говорите: «Набрали долгов». Да не брали мы их! Что, я за Косыгина отвечать должен?

Это он брал… — начал оправдываться «плачущий большевик». — И потом, семьдесят миллиардов на триста миллионов населения — это чепуха. У нас никогда не было проблем с деньгами. Мы немедленно расплачивались, час в час.

И вот еще Горбачёва надо бы спросить — как это он за раз уменьшил долги Индии нам на тридцать процентов? А сколько долгов он простил бывшим соцстранам?! А ведь их долг тогда составлял тридцать шесть миллиардов долларов в свободно конвертируемой валюте плюс взаимозачёты между странами СЭВ!

— Спросим, спросим… — утешил его Берия, — куда он с подводной лодки нахрен денется. Скажите, а антиалкогольная кампания здорово подорвала бюджет?

— Конечно, подорвала. Но это все Горбачёв. Он, гад, всё предал. Если бы он только меня одного предал, то Бог бы с ним. А то ведь он страну развалил, партию…

— И что вам жальче — партию или страну? — Это был острый вопрос!

— Страну, — четко ответил Рыжков. И продолжил задумчиво: — Вы задумывались когда-нибудь над таким вопросом: почему человек, ни одного дня нигде не проработав — а ведь ни одного дня нигде не работал, всё только по комсомольской линии, — дошёл до Генерального секретаря? Почему этот человек, воспитанный абсолютно на партийных позициях, так поступил в отношении партии? Почему?! Он же всю жизнь в ней проработал! А я всю жизнь работал на производстве. Вот это для меня непонятно. Это же была пятая колонна — Яковлевы, Горбачёвы, они все изначально были с гнильцой. И они доигрались.

Сколько раз мы предупреждали, что нельзя делать того-то и того-то, а в ответ: «Ты консерватор! Это нож в спину перестройки!»

— Вы что же, с Горбачёвым спорили?

— Да постоянно! Например, приехал Яковлев из Прибалтики и всё рассказывает про ихний «Саюдис», я возмущаюсь, а Горбачёв мне: «Это в русле перестройки».

Я как-то его встретил недавно и говорю: «Помнишь, Яковлев нам про Прибалтику рассказывал? Ну а теперь как там — в русле или нет? Ведь только в одной Латвии по их законам восемьсот тысяч русских будут не граждане. Даже в ЮАР такого не было! Ты хоть соображал, что тогда говорил?» А он мне: «Так это же оккупанты…» А? Сильно сказанул?!

— Да, мощно задвинул… Внушает. Но, Николай Иванович, теперь ваша позиция мне абсолютно ясна. Хватит рыданий. Слезами дело не поправишь… Сейчас мы с вами берём листочек бумажки и быстренько, прямо на коленке, планируем денежную реформу…

— Чего делаем?! — у Рыжкова отвисла челюсть.

— Планируем… а что вы так пугаетесь? Ведь мы с вами сейчас всё-таки в здании Госплана…

— Но как же… надо ведь… сотни специалистов… годами!

— Времени у нас столько нет… Потеряли мы время! Время, честь и слово — если их потерять, не вернуть никогда и ни за какие деньги… Да и сотни специалистов, столько не нужно… Давайте, я вам одну байку расскажу?

— Э-э… ну, давайте…

— Зверев мне рассказывал, что в самом конце 1943 года, поздно ночью у него дома раздался телефонный звонок.

Снял он трубку — это звонил Сталин, который тогда только что вернулся с конференции в Тегеране, а там было ясно решено, что раньше или позже, но Германии — капут. Сталин, само собой, был в приподнятом настроении. Извинился за поздний звонок и спросил, не задумывался ли Зверев о послевоенной денежной реформе?

У Зверева просто челюсть отвисла, вот как у вас — он ожидал любого вопроса, но не этого. Только что Киев отбили у немцев, до бывшей границы еще идти и идти, а у него спрашивают о послевоенной денежной реформе! Но, конечно, ответил, что задумывался.

Сталин дальше спрашивает: «А делились ли с кем-нибудь своими соображениями?»

Надо сказать, что болтунов Сталин не любил, и Зверев поэтому ответил, что нет, ни с кем не делился.

«А со мной можете поделиться?» — продолжает Сталин.

И вот сорок минут пришлось Звереву экспромтом беседовать на эту тему по телефону, а через некоторое, очень короткое время Сталин вызвал его к себе уже с конкретными предложениями и планом.