— Да уж, с нашим братом нужно ухо держать востро, — покивал он.

Ему стало жалко Любочку. Ах, какая девочка была! Пусть не талантливая, зато чистая, светлая. Что сделалось с ней? Этот, прости господи, пояс вместо юбки, прическа эта бульварная… Куда, скажите, катится наша бывшая империя? И почему, скажите, на таких вот, как Любочка, — красивых, но не талантливых, — всеобщий упадок и разброд отражается заметнее всего?

— Жалко мне, Лёвушка, что нет для меня роли в новом спектакле, — посетовал Семенцов. — Теперь мне разве Фирса играть. Ты Чехова ставить не собираешься, нет?

Конечно, грош цена была этой жалобе — просто Семенцов, видя Лёвины скверные настроения, пытался отвлечь его внимание от барной стойки, где «бывший» уже по-хозяйски поглаживал Любочку пониже спины, а Любочка не только не сопротивлялась, но даже придвинулась к «бывшему» поближе и демонстративно терлась о него бедром.

— Увы, Борис Иванович. Не дозрел я еще до Чехова, — мрачно отшутился Лёва и опрокинул очередную рюмку. Он прекрасно видел и шоу, у барной стойки, и отвлекающие маневры Семенцова.

— Вот так вот работаешь-работаешь, да и вырастешь в одночасье сразу изо всех ролей, — Семенцов вздохнул. — А может, они из тебя вырастут… Ну, если не Чехова, то хоть «Короля Лира» поставь, уважь старика!

У барной стойки к Любочке подкатил еще один «бывший» — из Музыкального театра. Он тесно прижался к ней со спины, облапил за грудь и хорошо поставленным певческим голосом пробасил на весь зал:

— Пойдем, котенок, потанцуем!

— Ах, ну разве могу я отказать такому мужчине?! — воскликнула Любочка. «Такому» она особенно выделила интонацией.

— Я подумаю, — буркнул Лёва и еще выпил.

Семенцов видел, как начинают у него ходить желваки, как дрожат руки и всё ломаются спички в тщетной попытке прикурить. Отвлекать Лёву было уже бесполезно.

— Ты прости ее, Лёвушка, — сказал Семенцов. — Это всё глупости бабьи. Она ведь нарочно тебя дразнит. Поссорились?

— Поссорились? Да нет… — пожал плечами Лёва.

— Ну, может, обидел чем? Я ее давно знаю. Это ведь неспроста…

— Обидел? Да тоже вроде нет. Хотя… Она, может, из-за роли?

— Из-за роли?

— Нет, вы представляете, Борис Иванович! Роль она у меня просила! И не абы какую — Эвис! Это она-то! А я не дал. Но вы-то ведь понимаете…

— Понимаю, Лёвушка, как не понять. Ты знаешь, я ведь ее в училище не принял…

На них стали оглядываться с любопытством.

По мере опьянения Лёва начинал говорить все громче. Громко говорил и Семенцов, ставший к старости тугим на ухо. Поэтому Любочка, которая почти не пила и бдительно следила за их столиком, без труда услышала конец разговора.

Обида захлестнула бедную Любочку. «Ах так?!» — подумала Любочка. Она повисла на «бывшем», цепко обхватив его за шею, и начала яростно, с оттягом целовать взасос, размазывая по его жадно раскрытым губам жирную перламутровую помаду.

Когда она остановилась, Лёвы уже не было в зале.

Любочка брезгливо оттолкнула распаленного, ничего не понимающего «бывшего» и бросилась к Семенцову, который по-прежнему сидел за столиком.

— Где он? Борис Иванович, где он?!

— Ушел, — холодно ответил Семенцов и отвернулся.

Любочка кинулась к дверям, сорвала с вешалки модную турецкую дубленку и выскочила на улицу. Она видела, как Лёва, без шапки, едва накинув пальто на одно плечо, стремительно пересекает сквер, пьяно поскальзываясь на каждом шагу. Его мотало из стороны в сторону, точно он шел по палубе в шторм.

— Лёва, постой, подожди! — закричала Любочка и побежала следом.

Лёва не оглянулся, только ускорил шаг.

— Лёвушка, миленький! Ты все неправильно понял!

Лёва опять не оглянулся. Он еще прибавил шагу, споткнулся, упал, с трудом поднялся. Пальто свалилось на землю, но он, кажется, даже не заметил этого. Теперь он почти бежал и, не доходя до шоссе нескольких метров, поднял неверную руку, голосуя.

Один неосторожный шаг — и он вылетел на проезжую часть, где уже визжал тормозами, истошно и тщетно, белый «жигуленок», некстати выскочивший из-за поворота.

Каждый вечер Любочка приходила в больницу и прилежно отсиживала перед дверью реанимации три часа, отведенных для посещений. К Лёве ее не пускали. Врачи, которых ловила она на выходе из отделения и с пристрастием допрашивала, произносили много умных слов, значения которых Любочка не понимала, и удалялись, закруглив свою речь словосочетанием «стабильно тяжелое». Как все на свете оптимисты, Любочка почитала тут главным не слово «тяжелое», а слово «стабильно». А значит, рано или поздно Лёва просто обязан был выздороветь и жениться на ней, как обещал. Не беда, что день свадьбы давно уж был пропущен, — свадьбу и переназначить можно.

Поначалу она была очень напугана. По ночам долго ворочалась, боясь заснуть, потому что, стоило ей закрыть глаза, начинала прокручиваться перед ней, точно в замедленном показе, одна и та же страшная короткометражка. Словно со стороны Любочка видела, как она бежит, подворачивая шпильки, задыхается, кричит громко, как никогда еще не кричала, по пути зачем-то подбирает Лёвино пальто… Вперед, вперед! Туда, где белый «жигуленок» заносит и он скользит по дороге, припадая на один бок, рисуя задними колесами широкую дугу, а Лёва, потерявший равновесие, падает на спину, взмахивая руками, и его по инерции несет под машину. Потом сцена менялась, и она видела: себя, стоящую у края тротуара и комкающую в онемелых руках Лёвино пальто; двух милиционеров, пытающих бледного водителя, заикающегося и насмерть перепуганного; синюшные отсветы мигалки «скорой помощи»; Лёвино обмякшее тело, которое осторожно перекладывают на носилки, громко считая хором: «И раз, и два, и взяли». В следующей сцене она слышала, словно сквозь вату, вопросы милиционера и не понимала ни одного. Милиционер, невысокий и толстый, держал в руках то ли блокнот, то ли планшетку и все дул на озябшие пальцы. Он повторял вопросы, откашливался, терпеливо ожидая ответа, но язык не слушался, и слова из-за этого никак не могли выйти наружу, хотя Любочка старалась, очень-очень. Потом она медленно, очень медленно отворачивалась, чтобы не видеть крови, которая черным пятном лежала на том месте, где только что была Лёвина голова, и видела, как из дверей Дома актера бегут и бегут гости, на ходу натягивая пальто и шубки.

Тут Любочка обычно просыпалась в холодном поту и долго, крупно дрожала. Она не понимала… За что? За что?!

Но прошла неделя, другая, потом месяц и еще месяц, и страх постепенно улегся, уступив место нетерпению. Теперь Любочка приходила скорее по инерции. Часы, проведенные перед закрытой больничной дверью, сделались для нее чем-то вроде епитимьи. Не то чтобы она чувствовала себя сильно виноватой. Но все-таки, как ни крути, в последний раз перед аварией Лёва видел ее целующейся с другим. Мало ли что там у него в голове, да после черепно-мозговой-то травмы! А так станет Лёве получше, поднимется он с кровати, выйдет в коридор — а за дверью она, Любочка, печальная и покорная, ждет-пождет своего любимого. Лёва, конечно, ее немедленно простит, и все пойдет у них по-старому, даже лучше. На такой случай Любочка, как в детстве, тщательно отрепетировала перед зеркалом подобающее выражение лица — мучительный рот уголками вниз, неподвижный взгляд из-под ресниц. Ну и никакой косметики, разумеется. В какой-то момент она стала находить в случившемся некую мрачную и величественную романтику, отчего ей, замечтавшись, случалось напугать отрепетированным выражением лица какую-нибудь медсестричку, пробегающую мимо.