Мишаню он знал давно, еще с тех времен, когда попытался открыть на центральном рынке кооперативную точку, торгующую косметикой и эластичными колготками. Именно из-за Мишани он тогда зарекся бизнесменствовать и, отделавшись сравнительно небольшой мздой, тихонечко вернулся на государеву службу.

С тех пор он боялся Мишани как волка и при сложившихся обстоятельствах воспринял его появление как необходимое и достаточное возмездие. Водитель был не борец и не супермен. У него вдобавок была совесть, которая болела. Он боялся за свою семью. Поэтому не побежал жаловаться в милицию (и жену не пустил), не полез в долги к бывшим друзьям, кооператорам, а тихо и безропотно отписал все, что с него требовали, в пользу подставного лица и навсегда уехал к родителям в Нижнеудинск. Жена, конечно, еще долго голосила по утраченному имуществу, как по покойнику, но водитель только шептал виновато: «Ничего, ничего…» — и закуривал новую сигарету. В такие моменты ему больше всего хотелось поменяться с Лёвой местами.

К тому времени, когда Мишаня, обделав дельце, заявился к Любочке, она успела основательно подзабыть о его обещании и долго не могла понять, чего он добивается от нее, тыча под нос какими-то непонятными бумажками. Сначала она его даже в квартиру пускать не хотела.

— Всё как ты просила, сладенькая! — бодро отрапортовал Мишаня. — Его больше нет!

— Кого нет?

— Водителя твоего. Так что получи теперь, как говорится, и распишись. Только имущество я, мон шер, себе оставлю. Так сказать, за труды праведные.

— Убили?! — ужаснулась Любочка.

— Зачем убили? — усмехнулся Мишаня. — Обижаешь! Я, сладенькая, криминалом не занимаюсь. И другим, между прочим, не советую. На вот, прочти. Вот это по квартире всё, а вот по машине. Помнишь машину-то, а? — Мишаня осклабился и полез Любочке под халатик.

И тогда до нее наконец дошло. И она жадно заскользила глазами по страницам, ни слова не понимая.

— А как же?..

— А вот переодевайся, сладенькая. Поедем.

Он посадил ее в машину и повез на вокзал, чтобы она своими глазами увидела, как водитель с женой и дочерью поднимаются в вагон дальнего следования и навсегда исчезают — из ее города, из ее жизни.

Вид у отбывающих был достаточно несчастный, чтобы Любочка почувствовала радость и огромное облегчение — Лёвина жизнь была теперь вне опасности.

Традиция пускать женщину по кругу в то время еще не вполне оформилась, но ведь Мишаня был прогрессивный бандит.

Он, конечно, взялся «помогать» Любочке не ради ее красивых глаз. Во-первых, тут вкусно пахло халявой, а во-вторых, как только он встретил Любочку в больнице, им немедленно овладели реваншистские настроения.

Мишаня ничего не забыл — ни Любочкиного вежливого равнодушия, ни собственного мужского унижения. Чтобы поквитаться, было мало затащить эту сучку в постель и отодрать как следует — она небось только рада будет. А Мишане непременно хотелось отомстить, унизить ее в ответ — так сильно, чтобы на всю жизнь запомнила, чтоб до печенок пробрало. Поэтому сразу с вокзала он повез Любочку, которая буквально плакала от радости и не знала, как его благодарить, в сауну на окраине города, где их ждали четверо друзей.

Увидев полуголых пьяных самцов, которые приветствовали ее одобряющим присвистом и аплодисментами, Любочка, против ожидания, совершенно не испугалась. Она уже видела такое в красивом импортном фильме, который им с Лёвой однажды тайком крутил по видаку один знакомый художник. То кино распалило Любочку. Ей тогда стало ужасно любопытно, каково это — заниматься любовью с двумя или тремя мужчинами сразу. К тому же она была действительно благодарна Мишане (он для нее такое сделал, она бы в жизни не смогла!) и чувствовала за собой некую моральную правоту. В конце концов, все это было ради спасения Лёвы, а значит, все было благородно и правильно.

Мишаня был в ярости. За все время, пока они с друзьями пользовали Любочку, он ни разу не заметил в ее лице ни страха, ни унижения. Напротив, она, представляя себя звездой запретного импортного фильма, громко, с придыханием стонала. Ведь она была актриса, и стонать ей полагалось по роли.

Чем дальше, тем большее бессилие, даже отчаяние чувствовал Мишаня. И когда это ощущение достигло апогея, он велел Любочке одеваться и грубо вытолкал на улицу. Еще минута, и он бы, наверное, убил ее на месте.

На улице был уже глубокий вечер, в высоком черном небе мигали мелкие неяркие звезды, легкий освежающий ветерок шептался в листве, вокруг редких фонарей танцевала веселая мошкара. Любочка медленно брела по незнакомым улицам в поисках остановки. Все тело ее болело, она ступала осторожно, как по ножам, и надышаться не могла прохладным вечерним воздухом — глотала его с жадностью и пила, пила, — на душе у нее было спокойно и светло. Она добралась до дома во втором часу ночи, рухнула не раздеваясь в постель и крепко, по-младенчески заснула. Даже помыться не было сил. Со дня аварии это была первая ночь, когда ей ничего не снилось.

А утром позвонили из больницы и сообщили, что Лёва умер.

Прощаться пришла вся городская богема. Памятуя о прошлом, на похоронах Любочка вела себя со спокойным достоинством. Она не кинулась на грудь покойного и не попыталась громко зарыдать, как это случилось несколько лет назад у гроба Петра Василича, а все время стояла чуть поодаль, неподвижная, точно кремлевский курсант, — с прямой спиной, с остановившимся взглядом, — и когда к ней подходили люди, чтобы принести свои соболезнования, из уголков глаз, как по команде, скатывались две увесистые блестящие слезы. На Любочке было простое черное платье с глухим воротом и узкими длинными рукавами, черные лодочки, черные колготки — и на фоне этой благородной черноты белые пероксидные перья волос выглядели преждевременной сединой. «Как же так? — недоумевала Любочка. — Я ведь отомстила, отомстила! Неужели он был наказан за то, что не дал мне роли?!»

Казалось, что этот недоуменный взгляд противится смерти, отрицает сам факт ее существования; и друзьям становилось не по себе, по спине, по рукам бежал холодок: «Бедная, бедная!»

Никто из них так никогда и не узнал, как хорошо удалась Любочке — этой вечной девочке, красивой и безобидной — роль черной вдовы.

Действительность обступила Любочку. Она запирала двери, а та врывалась в окна, принося с собою странные деньги, похожие на конфетную обертку, обросшие многими нулями в тщетной попытке угнаться за ценами; незнакомые, сложно скроенные слова по телевизору и в газетах; задержки зарплаты и отчаянное раздражение окружающих на этот мир, который катится неизвестно куда. Некоторое время Любочка обходилась деликатесными консервами, припасенными к свадьбе, а когда запасы иссякли, с недоумением обнаружила в магазине вместо продуктов многоэтажные пирамиды железных банок с дальневосточной морской капустой. Удивление было столь велико, что она даже не разозлилась, а приняла увиденное как данность. Она стала покупать капусту и есть ее с хлебом на завтрак, на обед и на ужин, пока Нина, случайно забежавшая в гости, за руку не отвела ее в соседний квартал, на небольшую оптовку, где торговали сомнительным иностранным сервелатом в вакуумной упаковке, пожухлыми овощами и желтым домашним творогом, и не объяснила, где и когда лучше отоваривать продуктовые талоны.